Читать интересную книгу Долгий путь к себе - Владислав Бахревский

— Еще слово, и я ударю.

Он встал с постели, вырядился в дурацкое свое одеяние.

— Роксанда!

Она отворила дверь.

— Не приближайся, стоит мне закричать…

Он покорно пошел под ослепительный свет полнолуния.

Роксанда поймала луну на острие кинжала, зажмурилась, затворила дверь, заперлась на все запоры.

Легла в постель и, усмехнувшись, подумала:

«Вот и нет у меня больше тайн. Стоило ли желать этой тайны: быть женщиной больно».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Перед господарем Василием Лупу лежала коротенькая писулька гетмана Богдана Хмельницкого: «Сватай, господарь, дщерь свою с сыном моим Тимошем, и тебе добре будет! А не выдашь, изотру, и останка твоего не останется, и вихрем прах твой размечу по воздуси».

Грубая мужицкая речь, но вот беда — не пустая. Лупу был рад, что дочь его, его надежда на будущее рода и на собственное спокойное будущее, теперь за такими стенами, которые Хмельницкому не по зубам.

Но грустно было господарю. Грустно! Он сам и Молдавия оставались разменной монетою в делах Турции и Польши, Турции и Украины, Украины и Польши.

Молдавское войско было ненадежно, а три тысячи наемников от Орды и Хмеля не защитят.

Оставалось одно: надежно укрыть свои богатства — залог пребывания на престоле. Фирман на княжество стоил год от года дороже. Сто лет назад господарь Лапушняну заплатил за фирман двести тысяч. Сорок лет спустя Арон Тиран залез в кабалу, пообещав миллион золотых.

Огромные деньги отсыпал за право володеть Молдавией Василий Лупу, но ведь была еще ежегодная дань — харач. И если тот же Лапушняну платил тридцать тысяч золотых, то Лупу приходилось наскребать в казне по семидесяти пяти и по ста тысяч ежегодно.

А кроме харача, были еще обязательные пеюкеш и бакшиш, подарки и взятки, без которых немыслимо сдвинуть с места и самое малое дело, причем ежегодные подарки — падишаху, его визирям, его командующим, евнухам и женам — были обязательными.

Пуще глаз копил и берег мудрый Лупу свое безотказное войско — деньги свои.

Над вторым письмом Хмельницкого яростно пыхтел в усы коронный гетман Мартын Калиновский.

«Не хочу скрывать перед вашей милостью, — писал гетман Войска Запорожского, — что своевольный сын мой Тимофей с несколькими тысячами войска идет жениться на дочери молдавского господаря. Конечно, до этого никому нет дела, но я удивляюсь, что польское войско стало при Батоге, как будто хочет заступить дорогу моему сыну. Я прошу вашу вельможность для спокойствия отечества отступить с войском, тем более что место неудобно для обоза. Я боюсь, чтобы свадебные бояры не затеяли ссоры с войском, а мой сын, по своей юности, не стал бы искать первой удачи на военном поприще».

— Я посажу его на кол, — сказал Мартын Калиновский сыну Стефану. — Я обоих посажу на кол: дурня сына и старого дурака отца, пусть поглядят друг на друга, поплачут о своей дури.

— Мой отец, — голос у Стефана пересох от волнения, — Хмельницкий пишет о том, что мы стоим плохо. У него всюду шпионы. Не лучше ли будет, если мы отойдем к Брацлаву. В Брацлаве сильный гарнизон. Там мы с большей уверенностью можем рассчитывать на помощь короля и воевод.

— Сын мой, — сказал Мартын, скрестив на груди руки, — доверься опыту старого воина. Если враг хает твою позицию, значит, он желает, чтобы ты покинул ее. Наше войско испило полную чашу позора, покинув под Корсунью свой укрепленный лагерь. Я стоял на том, чтоб держать оборону, но Хмельницкий подбросил нам смертника. Казак поплатился жизнью, однако сбил нас толку.

— В те поры я был уже в плену, — сказал Стефан, опуская глаза. — Отец, у нас в лагере много сена и фуража, но мало конницы и людей.

— Я все предусмотрел. К нам на помощь из Нежина идет мой брат. У него не менее десяти тысяч войска. К нам поспешают королевские войска, которые ведет Марк Собесский. Что же касается Орды, — гетман тонко улыбнулся, — хан столько раз изменял Хмельницкому, что казаки должны больше нашего опасаться татар.

— Отец, я говорил с командирами наемников и со многими другими опытными людьми… Все сходятся на том, что лагерь наш чрезмерно велик, его нужно ужать наполовину.

Старший Калиновский встал, давая понять, что разговор кончен.

— Сын мой, — сказал он, подняв голову, — я всегда был только польным гетманом. Все мои рекомендации коронный гетман отметал как малозначащие, и войско терпело поражения. Теперь наконец я — коронный гетман, теперь я приказываю, и мне мои приказы нравятся, ибо, прежде чем приказать, я — думаю! Не останешься ли пообедать со мной?

— О нет! У меня боевые учения, — солгал Стефан.

Он уходил от отца с тяжелым сердцем: старика прежние встречи на бранном поле с Хмельницким ничему не научили. Ничему!

2

Мартын Калиновский принимал в своем шатре командиров подкрепления. Марк Собесский прибыл во главе отряда, состоявшего из трех тысяч немецкой наемной пехоты, полтысячи конницы шляхетского ополчения, двадцати пушек под командой Сигизмунда Прицинского, отличившегося при Берестечке, и полутысячного личного конного отряда.

Видимо, чая себя молдавским господарем, коронный гетман приказал палить из пушки всякий раз, когда он осушал свой кубок.

— Во славу польского оружия! Во славу весны и любви! — уже в четвертый раз поднял тост Мартын Калиновский. Глаза его сияли, он залпом выпил кубок и замер, ожидая выстрела. Пушка грянула.

— Стреляет! — гетман засмеялся, чувствуя в голове легкость, а в теле молодость. Он сел, обводя глазами своих гостей. Это был особый и совершенно новый для Калиновского взгляд, он отрабатывал его перед зеркалом, ибо пора ему было уметь источать взглядом милость.

— Я вижу, вы озабочены чем-то, — сказал Калиновский пану Прицинскому. — Уж не простыла ли еда на вашей тарелке? Эй! Подать пану поросенка с моим любимым гороховым соусом! Вы любите гороховый соус?

— Да, ваша милость! Кто же из поляков не любит гороховый соус? Но причина моей озабоченности в другом. Я осмотрел лагерь. Мы стоим здесь дурно. Это ведь какая-то впадина. Мои пушки наполовину потеряют свою огневую мощь. Не лучше ли было бы отойти под Брацлав?

— Ну конечно, не лучше! — Мартын Калиновский на этот раз изобразил на лице иную улыбку: вельможную, холодную, ставящую неразумного советчика на место. — Здесь, при Батоге, прекрасные пастбища. Вы заметили, какие кони у нас? Они лоснятся. Обычно при таком стоянии кони худеют, а у нас этого не произошло. Во-первых, май, многотравье, а во-вторых, ваш гетман обо всем позаботился. В этом лагере мною собрано столько всевозможного фуража, что мы можем без ущерба для себя и для наших лошадей стоять хоть два года.

— Но что известно о противнике, где он? — спросил Марк Собесский. — Мы имеем сведения, что Хмельницкий снова позвал татар и татары пришли к нему. Однако мы не знаем, сколько их и где они.

— Мы все знаем, — возразил Мартын Калиновский, — и даже более того… Хмельницкий ныне совершенно неопасен. Татарское войско нуреддина, которое пришло ему на помощь, только для виду нацелено на наш лагерь, на самом же деле оно направлено против самих же казаков. — Калиновский опустил глаза и, оттягивая книзу верхнюю губу, представил на обозрение свою третью заготовку — улыбку дипломата. — Разумеется, секрет, но некоторые секреты следует не таить, а наоборот — распространять. Среди казаков большие раздоры. Хмельницкий казнил двух полковников. Есть сведения, что несколько его полков ушло к русским. Против нас из своих пятнадцати или шестнадцати полков Хмельницкий смог выставить только четыре.

«Боже мой! — Стефан Калиновский страдал, слушая отца, смотреть на него не было силы. — Неужели и я столь же тщеславен и недалек?»

Стефан взглядывал на застолье и вместо усмешек видел на одних лицах восхищение, на других понимание… Хотелось вскочить и крикнуть: «Да опомнитесь вы? Какой корысти ради вы подыгрываете выжившему из ума старику? Он же погубит вас!»

Рука тянулась к вину, потому что все было ужасно: и то, что отец говорил, и то, что думалось об отце.

— Ваша милость! — обратился к гетману Марк Собесский. — Для предупреждения внезапного нападения не следует ли направить в глубь страны легкий подвижной отряд, который, не входя в соприкосновение с противником, следил бы за продвижением основных его сил?

— Панове! — воскликнул гетман Калиновский, оправляя левой рукой правый ус. — Вы такие молодые и такие все озабоченные. На дворе май! Берите пример со старика. Музыканты, полонез!

Он сам начал танец. Седенький оселедец его топорщился, лицо было сурово, движения величавы. Кавалеры, ведя друг друга, подражали гетману.

Танец окончился, и все столпились вокруг гетмана, а он, опять уже с бокалом, подбоченясь, говорил проникновенно: