Читать интересную книгу Время перемен. Предмет и позиция исследователя (сборник) - Юрий Левада

Российская действительность с неизбежностью транслирует социально-психологические барьеры и дистанции, начинающиеся с соседней квартиры и улицы, на масштабы страны с ее отдаляющимися друг от друга регионами. Это ведет к гипертрофии социальной версии «астенического синдрома», неспособности и нежеланию воспринимать «чужие» беды и страдания, более того – к настойчивому стремлению отгораживаться от них. («Мы живем, под собою не чуя страны…» – эти слова давно приобрели значение универсальной формулы поведения.) Астеническое поведение лукаво, потому что фактическая ситуация у «других» сегодня известна любому телезрителю неизмеримо лучше, чем когда бы то ни было. Но зритель остается зрителем, и его беспокоит преимущественно опасность самому превратиться в жертву. Действует на зрительскую массу и фактор привыкания к сообщениям о «далеких» несчастьях: та наглядная информация о катастрофах, конфликтах, стихийных бедствиях, которая была в новинку 10 лет назад, стала обыденной.

Ситуация массовой политической мобилизации, массовых войн, массовых жертв может лишь укреплять астенический синдром общества. Когда страдания и жертвы становятся массовыми, люди способны переживать только личные утраты. К тому же доступные общественному мнению масштабы страданий и потерь сегодня в значительной мере определяются могущественным влиянием современных массмедиа. В эпоху «телевизионной» мобилизации трактовка массовых жертв целиком сосредоточена в руках СМИ и связанных с ним политических комбинаторов – от них зависит, как оценят эти жертвы зрители и избиратели. Поэтому столь силен астенический синдром массового безразличия.

В классическом описании Дж. Оруэлла двоемыслием именуется «способность одновременно держаться двух противоположных убеждений. Партийный интеллигент знает, в какую сторону менять свои воспоминания; следовательно, знает, что мошенничает с действительностью; однако при помощи двоемыслия он уверяет себя, что действительность осталась неприкосновенна. <…> партия пользуется намеренным обманом, твердо держа курс к своей цели, а это требует полной честности <…>. Говорить заведомую ложь и одновременно в нее верить <…> все это абсолютно необходимо»[472]. Введя в научный и политический оборот столь плодотворный термин, Оруэлл не рассматривал внутренний механизм сочетания противоположных позиций. Представленную ситуацию можно считать преднамеренно упрощенной в интересах «чистоты» мысленного эксперимента. Он, видимо, сознательно допустил жесткое разграничение цинично-рационального расчета всемогущих «верхов» (в его терминологии – «внутренней партии») и покорности политических «низов» («внешней партии»). И явно переоценил возможность правящей верхушки («внутренней партии», в его терминологии) осознанно и сплоченно исполнять роль «коллективного Великого Инквизитора».

На деле же, как показано всей серией разоблачений и признаний, связанных со сменами состава правящих верхов и элит, такого разграничения просто не существует. Сплоченности и рациональности действий «наверху» ничуть не больше, чем на нижележащих ступенях социально-политической пирамиды общества. «Верхи» неизбежно живут по тем же правилам лукавого двоемыслия, что и типичные их подданные, так же лукавят сами с собой, принимая на веру желаемое, и если время от времени вынуждены заявлять о решимости выпутаться из порочного круга, то лишь запутываются еще сильнее. И потому именно политическая элита («голова») прежде всего разлагалась и коррумпировалась (духовно и нравственно).

Опыт десятилетия российских перемен и перетрясок подтверждает это вновь. Самая яростная критика этого положения «задним числом» (означающая на деле перенос вины на предшественников) не позволяет выйти за рамки круга, очерченного лукавым сознанием. Расчет команды «сменщиков» на то, что безвыигрышная в перспективе военная кампания может принести нужные плоды, – циничен и лукав. Надежды же вчерашних кумиров радикальной демократии на то, что, поддержав этот курс, они сохранят причастность к власти (или обслуживающим ее механизмам), еще в большей мере опираются на лукавое двоемыслие. Выйти за его пределы обществу и его лидерам пока не удалось.

2000

Общественное мнение и общество на перепутьях 1999 года

Год 1999-й обнаружил ряд новых феноменов общественного мнения, которые ранее не замечались исследователями. Широкое, почти единодушное осуждение первого президента России (в частности, в то время, когда Думой была предпринята попытка импичмента Б. Ельцина) сменилось примерно столь же массовой поддержкой нового премьера, который стал официальным его наследником. С августа 1999 г. начался довольно сложный и длительный процесс фактического перехода высших властных полномочий в руки нового лидера и – как ожидалось, по крайней мере – новой президентской «команды». Можно отметить четыре взаимосвязанных направления трансформации общественных настроений и симпатий за эти месяцы: во-первых, формирование массовой поддержки неизвестному ранее деятелю; во-вторых, кардинальная переоценка военно-чеченской кампании; в-третьих, создание социальной базы для бюрократического блока «Единство»; в-четвертых, разрушение аналогичной базы для столь же бюрократического блока «Отечество – Вся Россия» и дискредитация его лидеров. Все они обеспечивались беспрецедентным и беспредельным давлением со стороны государственных телеканалов. Если в период президентской избирательной кампании 1996 г. с трудом полученная поддержка Б. Ельцина была достигнута в результате политической мобилизации «старого» демократического электората, то в данном случае требовалось не воспоминание о славном прошлом, а демонстративное отрицание его, противопоставление стилю и наследию прошлого, конструирование симпатий к новому лидеру как бы с нулевого уровня. Достигнутый результат – поддержка кандидатуры В. Путина большинством потенциального электората – породил в среде пропагандистской (пиаровской) его поддержки представление о том, что средствами «эффективных технологий» можно надолго овладеть не только общественным мнением, но и самим механизмом власти над обществом. Последующие месяцы (скорее всего, уже после президентских выборов) покажут, насколько обоснованны подобные представления.

Важный «фоновый» момент указанных сдвигов в общественных симпатиях – изменение общественных настроений, наблюдаемое с лета и особенно с осени 1999 г.: резко улучшились показатели социального оптимизма, оценки людьми их собственного положения, надежды на будущее, доверие к властным институтам и пр. (табл. 1).

Таблица 1

Индексы социального настроения 1998–2000 гг.[473]

Если в феврале 1999 г. 28 % опрошенных отвечали, что они уже приспособились к переменам последних лет, а еще 20 % – что они приспособятся в ближайшее время, то к концу декабря 1999 г. эти показатели составили уже соответственно 41 % и 23 % (исследования типа «Экспресс», N = 1600 человек). И при этом только 15 % отвечали, что они выиграли от происшедших перемен, а 73 % – проиграли. Это значит, что люди начинают привыкать к потерям, а некоторая часть – меньшинство, порядка 10 %, по данным ряда исследований, – стремится использовать открывшиеся с реформами новые возможности.

Имеется очевидная «экономическая» составляющая процесса роста позитивных настроений за последние месяцы: признаки оживления хозяйства, стабилизация рубля, заметное уменьшение мучительных для населения задержек зарплат и др. (так, в 1999 г. в феврале улучшение ситуации с выплатами отмечали только 17 %, а в декабре – 50 %, номинальные душевые доходы за год возросли почти в полтора раза). Однако лишь экономических факторов явно недостаточно, чтобы объяснить крутой поворот общественного мнения в сторону оптимизма. Решающую роль здесь, скорее всего, сыграли надежды, связанные с новым энергичным лидером, и первые успехи решительных действий в мятежной Чечне.

Наблюдаемый на протяжении ряда месяцев затяжной переход власти от Б. Ельцина к В. Путину представляет собой довольно сложный и противоречивый социально-политический процесс, затрагивающий различные сферы, слои, механизмы общественной жизни. Сама сложность такого перехода давно может считаться некоей отечественной традицией: персонализация верховной власти при неразвитости формальных политических институтов в России неизменно, в течение нескольких столетий, приводила к тому, что смена первых лиц означала смену политических эпох, стилей и механизмов господства, состава и роли определенных групп влияния и т. д.; наиболее драматическими такие переходы были в XVIII–XX вв. В XX в. ни один из российских и советских правителей не ушел в «положенный» срок, при гарантированных условиях преемственности. Каждый властный переход означал более или менее глубокую трансформацию властных механизмов.