Парень лет двадцати, с лицом, на котором словно навсегда застыло выражение недоумения. Толстогубый, с полуоткрытым ртом и крупными веснушками на переносье. Таких крестьянских парней рисовали передвижники.
– Неважно у тебя, товарищ Федя Поливанов, в читальне. Грязно, запущено... Газеты не подшиты, шкафы с книгами в пыли. А главное, холодно! Кто ж сюда читать пойдет?
– Это вы еще не все перечислили, – Поливанов, прихрамывая, подал мне стул и вздохнул с горечью. – Вторых рам нет. Порастащили, когда раскулачивали Безменова. Хозяина этого дома. В печах дымоходы обвалились... половицы прогнили. Венцы подводить нужно... Я говорил, говорил... Да разве сейчас до этого?!
– Почему же не до этого?
Парень ответил газетно:
– Сейчас – главный удар по кулаку! Вот справимся с коллективизацией, тогда уж всурьез – за книгу. А сейчас... война!
– Через край берешь, Федя Поливанов. Через край... Комсомолец?
– Конечно! Я в детдоме воспитывался.
– Как ты смотришь на эту историю с колокольным звоном?
– Да что ж я? Тут и поумнее меня ничего сообразить не могут... Вот разве вы что-нибудь выясните или Виктор Павлыч. Только он не интересуется.
– А ты знаешь Дьяконова?
– Господи! Он же меня в детдом определял... Еще в двадцать втором году... Мы оба с Алтая...
– Ага! Вот что, Федя. Покажи-ка, где ты живешь. Хочу посмотреть твое житье-бытье.
– Пожалуйста. Только не прибрано у меня... Сюда, по этой лестнице. Темновато. Не оступитесь...
Комната избача была светлой и просторной. Стояла убогая мебель: стол, заваленный книгами, топчан с тощим матрацем и с подушкой без наволочки... Одеяло заменял тулуп...
Тоже – холодно, грязно, неуютно...
Солнечный свет, падающий сквозь пыльные стекла двух больших окон, не скрашивает, а подчеркивает запущенность.
– Бить тебя, парень, за такую жисть! – покачал головой Прибыльцов, присаживаясь на колченогий стул. – Бить и плакать не велеть! Ты что же сюда на жительство прибыл али так, в побывку?
Воздух в комнате нежилой. Пахнет плесенью, сыростью... И какой-то кислятиной! Я сделал несколько шагов к окну, сдвинул кастрюлю с давно прокисшим супом и хотел распахнуть окно, но застыл на секунду с рукой, протянутой к шпингалету...
В щели рассохшегося подоконника виднелась провалившаяся гильза от малокалиберной винтовки...
– Да. Плоховато ты живешь, советский культурник! Сядь-ка за стол, избач, да положи обе руки на столешницу. Ну, не стесняйся! А теперь скажи: где малопулька?
Избач побледнел.
– К-к-кая малопулька?
– Та, которая стреляет... Вон, на подоконнике, гильза. Да не ломайся! Ты же не барышня. Все равно ведь все перероем, а найдем!
– Ах эта! – насильно выдавил улыбку избач. – Так бы и спросили! Это не малопулька. Малопульками шомполки называются. А эта зовется: малокалиберная, бокового огня...
Прибыльцов прикрикнул:
– Ты баки не вкручивай! Вот как дам по кумполу! Вы, товарищ следователь, выйдите: я с ним сам побеседую...
Силясь держаться веселее и беспечнее, Поливанов указал пальцем в сторону топчана.
– Под матрацем. Пожалуйста, берите! Ничуть даже не жалко! Эко добро – малокалиберка! Да мне она и ни к чему. Так, баловался.
Прибыльцов сбросил с топчана тулуп и матрац. На досках лежала изящная малокалиберная винтовка.
– Где патроны?
Поливанов сделал непонимающие глаза:
– Патроны? Где ж у меня патроны? Вот побей бог – не помню! Запамятовал...
Милиционер подал мне находку, не спеша подошел к избачу, сказал с удивлением:
– Стал быть, это я за тебя, гнус алтайский, столь ночей на морозяке дрожжи продавал?!
И беззлобно стукнул парня по затылку.
– Ой, не бейте, не бейте! – трусливо взвыл избач. – Все скажу! В углу корзина. Белье грязное...
В тряпье оказались две коробочки патронов и длинноствольный шестизарядный револьвер смит-вессон.
– Еще есть оружие?
– Нет, нету больше, честное слово, истинный бог – нет!
Я распахнул створки окна.
Большой колокол был виден отсюда, как на ладошке, во всем своем древнем великолепии. «Под прямым углом!»... – улыбнулся я возвратившейся мысли... Зарядив ружьецо, я стал палить по колоколу. Над селом поплыл чистый, певучий звон... Я стрелял и смеялся... Милиционер обшаривал жилище избача. Федька Поливанов не отрывал глаз от столешницы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
А в воздухе пели серебряные струны, и к звонарне сбегался народ.
– Верно с полсотни кулацких детей уже вызвонили, товарищ следователь, – улыбнулся Прибыльцов, когда я почти опустошил коробочку с патронами. – Поберегите заряды... В обрат поедем – может, лисичку зацепим.
– Правильно, товарищ старший милиционер, не все зайцев тропить по пороше... Ну, двигай вперед, Поливанов!
Прибыльцов повел арестованного избача огородами, но деревенский «телеграф» уже сработал. Когда я сам шагал в сельсовет, у колокольни стояла толпа. Посыпались вопросы и выкрики:
– Правда, што Федька-избач в церкву пулял?
– Иде ево девали, тварину?!
– Куды гнуса укрыл, товарищ райвонный?!
– Отдавай нам Федьку!
– Добром просим!
Я поднял руку.
– Спокойно, граждане, спокойно!.. Советский суд...
Но накал толпы не остывал.
– Отдавай! По-хорошему говорим!
– Слушайся мира, гражданин!
– Все одно: возьмем сами!
– Мокро место оставим... Разнесем ваши ухоронки!
Сквозь толпу пробился прибежавший Тихомиров. Обещанием «лично» проследить за Федькиной судьбой, горячими словами унял разгоравшиеся самосудные страсти, но мне шепнул:
– Поскорей отправляй его в район! Ночью выкрадут из каталажки и пришибут!
Прибыльцов запрягал коня. Я заканчивал предварительный допрос избача, когда в сельсовет вбежал тяжело дышавший Дьяконов.
Выхватив из-за пазухи маузер, бросился к Поливанову.
– Где дядя спрятан?! В какой комнате? Быстро, гадина!
Глуповато улыбавшийся Федька помертвел и повалился Дьяконову в ноги...
– Ой, не стреляйте! Ой, все скажу, все... Он меня заставил, убить грозился!.. Боюсь я, не стреляйте!
– Где Захар?
Федька закрыл лицо рукавом, трусливо пополз к углу и вдруг заговорил быстро, быстро:
– В кухне дядя Захар, Виктор Палыч, в кухне, один он, Виктор Палыч, поспешайте, Виктор Палыч, завтра уходить собирался, Виктор Палыч...
– Скорей! – крикнул мне Виктор. – Прибыльцов! Оставайся здесь с этой тварью! Если полезут – стреляй! Разрешаю!
Мы вскочили в приготовленную упряжку. Дьяконов взмахнул кнутом, сани ударились о косяк открытых ворот и понеслись вдоль улицы...
От избы-читальни к нам бежал человек с берданкой. Я выхватил пистолет, но Дьяконов, круто осадив коня, крикнул мне:
– Свой, не стреляй! Здесь он, Климов?!
Человек с берданкой указал ружейным стволом на двери дома.
– За мной, Гоша! Климов – на пост!
И соскочив с санок, исчез в пустоте дверей... Я бросился вслед.
Мы пробежали длинный полутемный коридор и очутились в просторной кухне купеческого дома с плитой, по-городскому выложенной кафелем.
В кухне была вторая дверь, вероятно, ведущая в комнату кухарки.
– Открывай, Сизых! – Дьяконов ударил в дверь ногой. – Открывай! Я – Дьяконов!.. Слышишь! Виктор Дьяконов!
За дверью опрокинулся табурет. Хриплый голое спокойно ответил:
– Сейчас... Держи, сволочь!
Дьяконов успел толкнуть меня за печной выступ и сам отскочил за дверной косяк. Выстрел крупнокалиберного револьвера выбил щепу из филенки, пуля щелкнула в плиту и, разметав кафельные брызги, визжа, волчком завертелась на полу.
– Не дури, Захар! – тоже спокойно, даже миролюбиво произнес Виктор Павлович. – Бесполезно. Сдавайся или стреляйся сам... Слышишь?!
Из комнаты грянули два выстрела подряд. Пули защелкали по плите, выбивая осколки кафеля и кирпичную пыль.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Дьяконов, пригнувшись, перебежал ко мне. Жарко дыша, зашептал:
– Не сдастся! Нужно бы его живьем – не таковский! Придется подавить огнем! Стреляй по углам комнаты, через дверь. В полроста и вниз...