и на лице как будто рисовалась картина их схватки. Напряженное ожидание и внезапный порыв, животный страх и детская улыбка, беспощадность и мольба — непрерывная череда изменений шла волнами по лицу неподвижно лежащего человека. За сутки лишь на насколько часов затихала подспудная эта деятельность, лицевые мускулы переставали сокращаться, расслаблялись, и изнуренный дух погружался в сон. Но даже и этот краткий покой распространялся только на сознание, тонкая структура которого, возможно, и не выдержала бы непрекращающейся борьбы. Однако та часть организма, что составляла бренную плоть и была материей грубой, то есть была природой для того и создана, чтобы переносить невозможное, испытывала страдания постоянные, без единого перерыва, и жестокость их нарастала. Было грозное величие в их неумолимом шествии. В человеческом теле вершилась работа, подобная той, какую вела инквизиция в свои самые жуткие времена: немыслимые пытки подвергали истязаниям каждую живую клетку, и арсенал этих пыток становился все изощреннее со дня на день. Как и прежде, сперва воспалилась кожа. Но если первоначально был захвачен один только палец ноги, а затем во время второго по счету приступа воспалились лишь обе стопы, то теперь процесс пошел выше и выше и интенсивно распространяясь, стал охватывать все тело и остановился у шеи. Была при этом деталь, которую доктор, по-прежнему недоумевая перед необъяснимым, все же предвидел: процесс уже не затронул стопы, «переболевшие» раньше. Пораженное тело доктор тщательно осматривал по нескольку раз в день. Со временем выяснилась еще одна подробность, заставившая доктора не только удивиться в очередной раз, но и снова задуматься над общим смыслом происходящего в организме: быстро захватывая поверхность тела, процесс обошел детородные органы и ближайшую вокруг них область. Говорило ли это о повышенной сопротивляемости организма именно в данной сфере, что было бы вполне естественным? Или же таковая картина, напротив, указывала на необыкновенный ход процесса, на то, положим, что механизм его был связан с работой желез внутренней секреции? Доктор Мэвин мог только теряться в догадках. А скоро у него уже недоставало ни времени, ни сил, ни внутренних эмоций предаваться теоретическим размышлениям: состояние Адама стало меняться таким ускоренным темпом, изменения на его безжизненно лежащем теле стали столь значительны и устрашающи, что доктор успевал лишь делать краткие записи в истории болезни. Призванные для консилиума врачи — всего пятеро, среди них два профессора — в подавленном молчании читали и передавали друг другу записи доктора Мэвина:
«бурное образование твердых вздутий по всему телу размером от чечевичного зерна до ореха на фоне общего мелкого высыпания…
появление эксудата… волдыри, напоминающие картину ожога второй степени на внутренних поверхностях конечностей и на боках…
физиологический раствор, кальций, дерматоген… воздержался от переливания крови, так как анализы по-прежнему превосходны (тут у доктора стоит латинское sic! и далее идут цифровые данные)…
общий отек… поражение слизистой… вероятное распространение процесса на дыхательные пути, затрудненность дыхания, хрипы, отделяемое (данные анализа, после которых написано „чисто!“)…
сердце и легкие — норма; пульс — норма; давление — норма…»
Это был странный консилиум. Все, что представил доктор — и прежние свои записи, выводы, догадки и предположения, и записи, сделанные сейчас, во время нынешнего периода болезни Адама, — выглядели исчерпывающе полными и с профессиональной точки зрения безукоризненными. Консилиум почитал, помолчал, порассматривал тело Адама и согласился со всем, что предпринимает доктор Мэвин. Коллеги сошлись также в том, что условия ухода и врачебного наблюдения позволяют, по крайней мере пока, не госпитализировать больного. Когда все уходили, один из врачей, давний друг доктора Мэвина, взял его под руку и тихо, так что никто не слышал, сказал:
— Вы не исключаете отравления? Что-то малоизвестное?
Доктор медленно кивнул в знак согласия, но обсуждать ничего не стал.
Вечером, когда доктор и Надя ужинали, она спросила:
— Зачем вы их позвали? Разве они могут знать больше вас?
— Полагается, — ответил доктор. — Этого требует врачебная этика. Да и мне спокойней. А по поводу того, что они знают и что знаю я… — Доктор взглянул на Надю: — Ты ничего не хочешь мне сказать?
Она не отвечала, склонив голову и опустив глаза, исхудавшая, тонкая, обессиленная заботами и страхами всех этих дней, сидела она перед доктором, и весь вид ее словно взывал о пощаде.
— Я ни о чем бы не стал тебе спрашивать, Надя, — продолжил доктор с усилием. — Но я врач. Ты же видишь, что происходит. В ближайшее время следует ждать кризиса. Бог знает, чем все кончится.
Надя плакала и кусала губы. Потом она встала, прошла в ванную, чтоб привести себя в порядок, а вернувшись, заговорила ровно, вернее, старалась так говорить:
— Вы можете не поверить мне… Я сама боялась поверить, пока… Пока с Адамом не началось… Я жила в деревне у бабки. Мне было шестнадцать. Господи, как давно! В другой жизни… Я влюбилась в мужчину. Он был взрослый, я думаю, лет тридцати, и у него была девка — из магазина сельпо. Их обоих часто видели пьяными. Но он был красивый, большой и, наверное, добрый. Он заметил, да и все замечали, как я на него смотрю, и он стал водить меня в сарай, где были корова с телкой и поросенок. Я ревела ночами, а бабке сказала, не побоялась. Она меня жалела, она понимала все, моя бабка. Она вообще все знала. Это была Мещера, там травы — много-много!.. Бабка собирала, сушила, и у нее лечились. Говорили, что даже докторша из райцентра звала ее к себе — у нее было какое-то женское заболевание, и бабка ее вылечила. Ну так вот, она много чего мне рассказала и научила, чему успела, — не только в это лето, я и раньше у нее жила, несколько лет подряд. А в этот раз сказала, уже перед самым моим отъездом: Евдокия, говорит… — помните, доктор, я как-то вам объясняла, что мое полное имя было — Евдокия? — на вот, Евдокия, возьми, ты уже баба, тебе все можно доверить, а я уже старая, скоро Господь приберет, знаю, уже не увидимся мы… Она дала мне семена… Семена адамова ногтя — это цветок такой, и вот почему он так называется: если семена растолочь…
Надя оборвала себя на полуслове.
— Я слушаю тебя, — сказал доктор.
— Да, да, — вздохнула Надя. — Просто нельзя об этом рассказывать. Но теперь уж все равно, и я вам все расскажу. Адамов ноготь надо растолочь и настоять на спирту. Нужны еще можжевельник, ландыш, пыльца земляники, но адамов ноготь из этого сбора самое главное. Знаете сказки о приворотном зелье? Если дать