Пальцы были мягки и податливы, и оставались подвижны оба голеностопных сустава! Пока доктор мучительно вспоминал, описана ли где-то каталепсия такого рода, тело Адама сильно содрогнулось раз и другой и так, продолжая вздрагивать с ослабевающей силой, но все чаще и чаще, стало освобождаться от напряжения. Судороги обратились в мелкую дрожь, и у Адама, как при малярии, застучали зубы. Воздух со свистом вышел из легких, последовал глубокий вздох, и Адам задышал — с хрипом и шумом, прерывисто, неспокойно. Потом дыхание стало чередоваться с затяжной зевотой, сорвавшейся внезапно в тяжелый, нескончаемый кашель. Появились слюна и розоватые выделения, и доктор, беспокоясь, что больной может захлебнуться, стал торопливо переворачивать Адама на бок. Надя помогала ему. Кашель стих. Адам задышал ровнее, последние слабые судороги исчезли. Доктор Мэвин и Надя лишь переглянулись, боясь после всего происшедшего сказать вслух о том, что видели они теперь: Адам спал.
Остаток ночи прошел спокойно. Правда, Надя так и не заснула больше и сидела до утра рядом с Адамом в кресле, да и доктор уснул далеко на сразу. В сознании его то и дело возникала картина мучительного процесса, который он только что наблюдал. И все новые и новые попытки объяснить происхождение странной болезни Адама доктора ни к чему не приводили. Одно лишь ему было ясно: и незначительное воспаление вокруг ногтевой лунки, и процесс, захвативший обе стопы, и то, что происходило этой ночью, не было случайным, разрозненным сочетанием фактов, у всех имелась общая причина. Аллергия? — думал доктор. Мало похоже, даже если это был еще один вид в дополнение к множеству известных и действующий столь неожиданным образом. Инфекция? Но на инфекционное заболевание походило разве что начало процесса. Необъяснимое началось потом: анализ крови, который по настоянию доктора был сделан Адаму в период воспаления обеих ног, не дал увеличения против нормы числа лейкоцитов и условного числа эритроцитов! При воспалении такой силы этого просто… не могло быть. Анализ повторили, и результат был еще более поразительным: гемоглобин увеличивался, общий состав крови оказался превосходным! Именно тогда-то доктор Мэвин заинтересовался кожным покровом пораженных ног. Затратив немало труда, прибегнув даже к микрофотосъемке при боковом освещении, доктор получил рисунок линий на лоскуте кожи, сошедшей с одного из участков подошвы ноги. А затем, сославшись на пользу лечения парафином, удалось сделать и отпечаток новой кожи с того же самого участка. Сравнение двух рисунков дало явное несовпадение линий. Доктор показал результат знакомому врачу-криминалисту — тот, рассмотрев фотоснимки, сказал «полная ерунда» и не стал продолжать беседу: я готов обсуждать, заявил он, точно проверенные данные, соответствующие научным знаниям, а не, простите, дорогой мой, черт знает что. С этого момента у доктора не раз являлась воистину ненаучная мысль о перерождении организма — мысль, которую он гнал от себя, как наваждение. Однажды, постоянно подавляемая, эта мысль ненароком была произнесена, — когда доктор, сам того не желая, сказал вдруг Адаму о замещении генетического кода. Сформулированное таким образом объяснение, хотя и оставалось ненаучным, все же выглядело не совсем уж абсурдным, и доктор ухватился за него как за что-то реальное. Была во всей этой истории и еще одна скрытая сторона. Поневоле наблюдая за состоянием Нади, доктор то и дело ловил себя на странном чувстве, будто Надя знает больше него о болезни Адама и как будто предвидит развитие событий. Ведь и перед этой ночью она с особенной настойчивостью уговаривала доктора остаться у них до утра. Доктор вспомнил и тот компресс из алоэ, отказаться от которого Надя никак не хотела; необъяснимой была и ее сдержанность и внимательная деловитость в те дни, когда сам доктор готов был впасть в панику при виде ног Адама. И лишь сегодняшней ночью Надя была действительно в ужасе от случившегося. Что значили слова «я убила его, я уйду вместе с ним»? Со страхом доктор подумал, что, если Адам погибнет, Надя не задумается наложить на себя руки. За ней надо следить внимательно, говорил себе доктор. Беспокойство долго еще не давало ему заснуть. Все говорило за то, что надо ждать дальнейших неожиданностей, которые потребуют от него сил и выдержки.
На следующий день Адам выглядел разбитым и опустошенным. Было непонятно, осталось ли в его сознании что-то от прошлой ночи, или сон и беспамятство не позволили минувшему кошмару лечь на душу тягостным бременем. Он лежал молча и ни о чем не спрашивал. За день он с великим трудом раза два или три поднялся — однажды для того только, чтоб совершить обычный ритуал переворачивания песочных колб. Часы с фигурками Адама и Евы, что принесла ему Надя, он взял в спальню и поставил на прикроватную тумбочку. Наде он при этом сказал:
— Я всегда помнил, что ты — Ева. Как ты думаешь, мы вернемся в рай?
— Да, — ответила Надя.
— Я люблю тебя все больше и больше. Может быть, моей любви окажется достаточно для жизни в раю?
— Одной твоей? Нет, милый. Ты хотел сказать — твоей и моей. Мы будем там вместе.
Он пролежал весь день, то прикрыв глаза, то напряженно всматриваясь куда-то в пространство, где, казалось, видел что-то недоступное взгляду других. Ближе к вечеру он просил позвать к нему Альфреда. Когда тот пришел, Надя провела его в спальню и закрыла за ним дверь. Альфред пробыл у Адама около двух часов и вышел от него в состоянии, определить которое было бы затруднительно. Он. бормотал: «все сначала… или самому… зачем же он…» — и на осторожный вопрос доктора, в чем дело, ответил, что о подробностях разговора с Адамом говорить не должен, а может лишь сказать, что ему предложен выбор: или взять на себя ликвидацию галереи, или продолжать дело без участия Авири. «Что ж, — кивнул доктор, — давно пора. Бросайте-ка вы это все, молодой человек». Альфред оторопело посмотрел на доктора и ушел, забыв проститься.
Перед ужином Адам сказал, что посидит немного с доктором в гостиной. Надя оставила их, занявшись мальчиком.
— Скажите, доктор, — спросил Адам, — ночью что-то случилось со мной?
Доктор на мгновение замялся, но решил сказать правду:
— Было тяжелое спазматическое состояние, сильные судороги. Почему вы спрашиваете? Вы что-то помните?
Адам отрицательно покачал головой.
— В том-то и дело, что ничего не помню. Но я… Я чувствую, что… потерял себя еще больше.
— Потерял себя?
— Я не могу это выразить лучше. Может быть, это похоже на опьянение. Только потому, что и при опьянении бытие — весь этот житейский бред — перестает тебя волновать.