Читать интересную книгу "Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов"

уверен, что Булгаков притворяется кантианцем, из страха надевает на себя одеяние ненавистного ему кантианства, поскольку «он прежде всего имеет дело с трансцендентальными категориями» (Бердяев 1989: III, 596). Булгаков, несомненно, не кантианец, потому что не в чистом разуме ищет первоначала, но обращает свой взор на «чистое слово» – он не концептуалист, а реалист. Трудно обвинять Булгакова в том, что у него

«онтология переформулируется в категориях грамматики»,

как делает это С.С. Хоружий (1994: 74); если уж это «непереваренное кантианство», точнее было бы сказать, что гносеология Булгакова «переформулируется в категориях грамматики». И это будет точно. В конце концов сам Булгаков сказал об этом так:

«Если грамматика есть конкретная гносеология, то она настолько же есть и конкретная логика» (Булгаков 1953: 115).

Говорят также о влиянии на Булгакова философии Фихте, Шеллинга, Гегеля и других, – но и тут Булгаков «притворяется», или, говоря иначе, по общей сумме философских решений в позиции Булгакова за его спиной усматривают то одного, то другого предшественника. Троичность Единого и тройственная формула суждения, положенные в основу такого философствования, то и дело (мы увидим это) бросает Булгакова то в философию субъекта (а это «чистый» Фихте, замечает Хоружий), то в философию предиката (теперь это – Гегель), то в философию связки (возникает облик Спинозы). Вот почему Булгаков как бы «притворяется», вот почему его обвиняли в эклектизме, в гностицизме (и в антигностицизме), во всяких ересях и философских недомоганиях. Булгаков – диалектик на глубину, а не в развитие – и вот возникает упрек в догматичности, в статичности точки зрения, даже в иудейском фанатизме, как делал это его антипод Бердяев.

«Булгаков и Бердяев – это уже не вода и масло, а вода и огонь»,

– писала Зинаида Гиппиус, которая хорошо знала обоих. У Булгакова

«чувствуется несколько неуклюжая, неповоротливая, но большая умственная и нравственная сила. Он умеет хотеть того, чего хочет: это в наши дни редкое свойство. Но в душевном складе его есть черта опасная: отсутствие всякой внутренней трагедии, чрезмерное умственное благополучие. Вся его трагедия внешняя – несоответствие идеала с действительностью»,

тогда как у Бердяева

«бесконечное раздвоение ума и сердца» (Гиппиус 1999: I, 316).

Замечательна подмеченная черта удвоения-двойственности философов, внутренняя у Бердяева и внешняя у Булгакова. Но у Булгакова это особенность мысли, присущая каждому реалисту, а у Бердяева – особенность чувства, также свойственная реалисту. Такое распределение черт характера отмечается на каждом шагу; вот суждение философов о марксизме, которому оба отдали дань в молодости: марксизм является

«насквозь этическим мировоззрением» (Бердяев 1901: 68) –

«В марксизме нет ни одного грана этики» (Булгаков 1903: 292).

Так оценивает свое прежнее увлечение персоналист – и реалист, для которого этика стоит на первом месте.

Другими словами, вопрос стоит так: выкладки Булгакова – наука или религия?

2. Наука и вера

По мнению самого Булгакова, есть два способа изучения действительности:

«В одном случае внимание устремляется на общее, в другом на особенное» (там же: 124).

Общее по нашим определениям есть слово, особенное – идея. Изучение особенного создает науки, но по общему смыслу определения ясно, что наука может быть только теоретической (особенное есть теория, идеи). Напротив, устремление к общему есть философия, и по общему смыслу определения ясно, что настоящей философией может быть только реализм (например, платоновского типа). Последнее утверждение разделяли все национально русские философы.

«Различие между философией и наукой заключается не в их объекте, но в познавательном интересе, в способе подхождения к объекту, в их проблемах. Они различаются и в том, что они видят в своем объекте, и в том, что о нем спрашивают. Наука всегда специальна, такова ее природа. Научное изучение есть изолирующее, сознательно одностороннее подхождение к предмету»,

тогда как

«философия ищет уразумения жизненного смысла и значения явлений, в отдельности изучаемых наукой»,

«философская рефлексия всегда направлена на целое жизни, научное – на ее частности»,

и потому

«перед первою стоит вопрос: что? пред второю же: как?» (Булгаков 1990: 30).

Но мы не решили еще вопроса: не религиозна ли философия Булгакова? Не имеем ли мы дела с богословием?

Критикуя позитивистское деление этапов развития общества (его «парадигм»), данное Огюстом Контом, Булгаков объявляет его ложным: последовательность теология – метафизика – наука как различные типы мировоззрения ложна, поскольку

«все три одновременно являются двигателем духовных потребностей человека и сосуществуют» (Булгаков 1903: 113).

Сопротивление Булгакова диалектике развития миросозерцания понятно. Схема Конта гносеологически типологична и представлена именно как последовательность осмысления признаваемых за сущностные характеристики Логоса. Булгаков же воспринимает такую последовательность онтологически, он вообще воспринимает ее как данность на данный момент, и поэтому в конкретных описаниях (например, описаниях логоса, слова, символа и пр.) у него всё время изменяется точка зрения и смещается панорама видения объекта.

Булгаков во многих своих работах чисто апофатически утверждает свое отрицательное отношение к эмпиризму (сенсуализму Канта), номинализму («пустословие номинализма в научной терминологии») и особенно к позитивизму (схематизму), поскольку

«позитивизм – это бессознательная философия всех чуждых философии людей, философия здравого смысла, который вполне справедливо так недолюбливал Гегель. Основные положения позитивизма – отрицание прав метафизики и религиозной веры…» (там же: 164).

Вот теперь слово сказано. Булгаков согласен и на позитивистскую науку, но только в подобающем ей месте, как самой узкой части в спектре человеческого познания. Широкое поле «религиозной веры» сужается по направлению к «философии» и сходится в точке, где размещается «наука».

Печальная притча о блудном сыне, пересказанная Булгаковым в книге «Два града», показывает то падение, до которого доходит и наука, и философия в современных условиях:

«Импотентность современной философской мысли, ушедшей в формальную схоластическую работу, или же беспомощная умственная и нравственная неврастения <…> со скептическим адогматизмом, возведенным в догмат, с аморализмом, превращенным в систему морали, или, наконец, развеселый разухабистый скептицизм с бульварным романом вместо Евангелия <…> Вся современная культура, разросшаяся в пышное и могущественное дерево, начинает чахнуть и блекнуть от недостатка религиозно-мистического питания» (Булгаков 1911: I, 305).

Так Булгаков понимает взаимоотношение степеней знания и познания. Следовательно, нет четкой грани между философией и религиозной верой, это – вопрос степени отвлеченности, глубины постижения что, почему и зачем, а не научного как. Философия не противопоставлена науке – она соединяет науку