(Марсель Розенберг будет отозван в Москву в тридцать седьмом году. Первого советского вице-секретаря Лиги Наций расстреляют как изменника Родины.)
Орлов поднялся, спокойный и совершенно трезвый. Уходя, сказал:
– Тебе предстоит позаботиться о представителе правительства.
И он протянул мне послание Кобы. В письме приказывалось «обойтись без лишних свидетелей».
Усмехаясь, Орлов протянул мне ключ от номера:
– Работай, Фудзи, ведь тебе возвращаться к своему хозяину. Я этими делами больше не занимаюсь.
Он спал, когда я вошел в гостиничный номер. Я сделал ему укол в руку, лежащую поверх одеяла. Лаборатория Х не сплоховала. Он тотчас умер от обширного инфаркта. Умер во сне, не страдая.
Я вернулся в Москву, и меня тотчас отвезли на дачу к Кобе.
Он принял меня в бильярдной. Стоял задумчиво с кием, примериваясь к шарам.
Здесь же находился Молотов.
– Вот и Фудзи приехал, – сказал Коба. – Я даже к ордену собирался его представить, но не удалось. Оказалось, он почему-то выполнил только половину задания и оставил мерзавца в живых. Говорят, сидел с ним, пил… и не убил. Так, Фудзи?
Я с удовольствием ответил:
– Точно так, Коба. Но есть одна деталь. Если бы выполнил задание полностью, на следующий день все газеты напечатали бы его, как он назвал, «воспоминания» – и прощай наши агенты. Вся наша сеть пошла бы к чертям. Плюс история с испанским золотом. Этот сукин сын позаботился, чтобы так случилось. Он просил передать это тебе…
Я думал, что Коба придет в бешенство. Но он помолчал и спросил Молотова:
– Что скажешь?
– Обыватель этот Орлов и иуда, – отозвался Молотов.
– Да, не революционер. Мерзавец. Еще одно наглядное подтверждение: старые партийцы подразложились. Надежны – единицы. Партию надо чистить и чистить. Как с корабля снимают наросты, иначе пойдем на дно. Нужен огонь! Беспощадный огонь по обанкротившимся старым штабам! Особенно это важно теперь, из-за угроз Гитлера. У нас, Фудзи, сейчас продолжение Революции! – взглянул на меня. Повторил раздельно: – Война будет, чувствую ее запах. Весь мир сойдется в схватке, и нам нужна – что, Молотошвили?
– Единая страна. – Молотов знал, как отвечать.
Коба наклонился над бильярдным столом и прицелился.
– Итак, что мы имеем? – рассуждал он, разбивая шары. – Для партии – продолжение Революции. Для обывателей – окончание Революции… Дескать, избавляемся от тех самых партийцев, с которыми связан в головах народа террор. И еще – от евреев.
Только сейчас я понял, почему на процессе Зиновьев и Каменев проходили не под знаменитыми революционными псевдонимами, а под собственными еврейскими фамилиями.
– Все это цементирует страну, что важно накануне войны. Такой дуплет, Фудзи. – И он ловко загнал два шара в лузу.
Умный Коба наградил Орлова орденом Ленина и следующим званием.
Он надеялся, что Орлов вернется. Сделал вид, что ничего не произошло. И Орлов – тоже. Он много работал, организовал несколько диверсий в тылу Франко… В конце тридцать восьмого года, когда Республика должна была пасть, Коба не выдержал и попытался отозвать его в Москву.
Орлов тотчас исчез из Испании, и Коба получил от него «наглое письмо»: «Пишет Вам, уважаемый Иосиф Виссарионович, старый ВСЕЗНАЮЩИЙ партиец, который много и успешно потрудился во славу страны и партии. Этот партиец решил остаться живым. Для того вынужден жить вдали от Вас и по-прежнему любимой родины. Он смиренно хочет напомнить, что если хоть один волос упадет не только с его головы, но с головы его близких… все его поистине неоценимые знания станут немедля всеобщим достоянием. Но он надеется на Вашу всем известную мудрость и потому уверен, что с ним и его близкими будут вести себя предельно лояльно. И тогда никто не пострадает. С коммунистическим приветом…» (дальше шел список из множества имен, под которыми работал Орлов).
Коба прочел письмо вслух и сказал:
– Эх ты, не сумел убить говнюка, – и прищурился: – А может, не захотел?!
Коба выполнил условие – никто из родственников Орлова не пострадал.
Но он не простил ему своей беспомощности. Все «испанцы», связанные по работе с Орловым, отправились в небытие.
Помню, как в тридцать восьмом году приехал из Испании кумир интербригад, друг Орлова и Розенберга, знаменитый журналист Михаил Кольцов.
Я был в кабинете Кобы, когда он вошел, скорее, удало вбежал – коренастый, с черной шевелюрой, улыбчивый, уверенный в себе.
– Разрешите доложить, Иосиф Виссарионович?
– Во-первых, здравствуйте, товарищ Кольцов. Во-вторых, мы, партийцы, предпочитаем называть друг друга партийными именами. Вы ведь тоже член партии? Надеюсь, не забыли об этом в солнечной Испании?
Тот опешил.
– Простите, товарищ Сталин.
– Вижу, вы сильно отвыкли от нашей жизни… там, на Западе. – Коба встал, прижал руку к сердцу, издевательски поклонился и спросил: – А как вас надобно величать по-испански – дон Мигуэль, что ли?
– Мигель, товарищ Сталин, – испуганно сказал Кольцов.
– Ну так вот, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, сердечно благодарим вас за вашу работу… – и почти без паузы поинтересовался: – Кстати, дон Мигель, у вас есть револьвер?
– Есть, товарищ Сталин!
– А вы случайно не собираетесь из него застрелиться?
Кольцов совсем растерялся:
– Никак нет.
– Ну вот и отлично, живите. Еще раз спасибо за вашу работу в Испании, товарищ Кольцов. Испанцы в восторге. Особенно, наверное, испанские девки. – И проговорил, напирая на первое слово: – Прощайте, дон Мигель.
Когда он ушел, Коба сказал:
– Этот тоже зачумленный… Все они там… Орловы!
…Кольцова арестуют и расстреляют.
Благодарный зритель
Новый, страшный 1937 год я встречал в Москве. Коба не только не позвал меня на встречу Нового года, но даже не поздравил.
В самом конце января, когда я уехал в Париж, в Москве начался процесс «параллельного центра». Семнадцать вчерашних знаменитых большевиков, цвет нашей партии, всё близкие ленинские друзья – Пятаков, Сокольников, Серебряков, Радек и прочие – предстали перед судом. Большинство приговорили к расстрелу. Радек и Сокольников получили по десять лет.
Но мой друг Коба любил повторять: «Врага можно простить, но предварительно нужно уничтожить». Так что обоих ленинских друзей зверски убьют в лагере.
На процессах сидел мой кандидат, приехавший к нам в самом конце тридцать шестого года, писатель Фейхтвангер.
Фейхтвангер переживал общую трагедию европейских евреев-интеллектуалов. До прихода к власти Гитлера они не чувствовали себя евреями. Они считали себя немцами, австрийцами, голландцами. Среди них были великие музыканты, ученые, писатели, ощущавшие себя гражданами мира и гордостью мира. Гитлер заставил их понять, что прежде всего они евреи. Их удобная, покойная, богатая жизнь, казавшаяся незыблемой, закончилась. Затравленными изгоями они должны были бежать из своих стран. Их родной дом, Европа, становилась коричневой и запретной для них. Бесправные, бесприютные, они теперь скитались по миру. Но это называлось счастьем. Ибо тех, кто остался на территории рейха, ждала мучительная смерть.