к своему времени и показать, насколько целое было враждебно ему, насколько оно ему благоприятствовало, как он составил себе взгляд на мир и людей и как он отразил его во внешнем мире в качестве художника, поэта, писателя»1.
Само название мемуаров «Поэзия и правда» отнюдь не обозначает противопоставления реальных эпизодов биографии Гёте вымышленным событиям его жизни. Таким заглавием Гёте хотел сказать, что творческой фантазией он дополнил и связал между собою отдельные факты своей биографии, придав рассказам и событиям характер внутренней необходимости. Назначение мемуаров Гёте видел в восполнении пробелов в своей жизни. Он почти всегда оставался верен исторической правде, и только в редких случаях поэт (то есть в данном случае художник и фантазер) брал верх над историком – речь, как правило, шла о романтических эпизодах его автобиографии. Кроме того, автор мемуаров, в нарушение исторической правды, мог о чем-то умолчать, о чем-то недоговорить.
Если в мемуарном повествовании о себе великому немецкому поэту, писателю, драматургу Иоганну Вольфгангу Гёте правда ничуть не мешала, но, напротив, мыслилась как главная задача, как основное условие биографии, то как следует, как должно относиться к исторической правде тем авторам, кто пишет о других великих людях? Вопрос в значительной мере риторический – за минувшие два века возобладало правило, по которому художнику, поэту можно всё. С поэта нельзя требовать правды, он не историк, не статистик и не бухгалтер; сочиняя стихи или романы о великом человеке, ставя художественные фильмы или спектакли о нем, поэт, романист, режиссер подчиняется только своей художественной фантазии и может уходить от правды биографического, исторического факта на любое расстояние. Чем дальше – во времени ли, в пространстве ли, в логике событий ли – уйдет, тем оригинальнее получится: новатор, скажут про него, экспериментатор. Оправдание (отговорка) всегда одна и та же: Я так вижу, слышу, понимаю; МНЕ так интереснее, забавнее, выигрышнее. Правда оказывается падчерицей биографического описания, девкой-чернавкой.
Пытаться что-то узнать о герое биографии из стихотворения, романа, фильма, спектакля, ему посвященных, дело часто безнадежное: скорее, можно составить представление об авторе биографического (псевдо-, квазибиографического) сочинения. Задаваться вопросом – зачем всё или многое переврано, искажено, поставлено с ног на голову – тоже вполне бессмысленно, потому что ответ известен заранее: рулит свободная воля художника, правят бал его видение, понимание, представление. А главное: сочиняя биографические опусы, авторы часто ощущают себя фигурами первого ряда, ньюсмейкерами, тогда как их герой – это просто материал, пусть и сколь угодно почтенный. И остается загадкой – зачем авторы биографических сочинений, поэтически, сценически или экранно воспроизводя тот или иной эпизод жизни героя, хрестоматийно известный, легендарный, описанный в школьных учебниках, переделывают жизнеописание по своему разумению, для своего удобства, под диктовку своего воображения?
Зачем? Объяснить трудно.
Хотя объяснения и тут наготове: мы, дескать, создаем художественное, а не документальное произведение. А с художественного произведения – взятки гладки.
«Приходилось ли ради “правды жизни” поступаться художественностью?»2 – такой вопрос был задан (и задается обычно многим современным писателям) Гюзели Яхиной, автору нашумевшего романа «Зулейха открывает глаза». Вопрос журналистки знаковый: по распространенному убеждению, неоднократно нами цитируемому, «про неправду интереснее», «правда жизни» – помеха в создании художественного продукта.
Но к чести писательницы, она ответила: «Я никогда сознательно не нарушаю историческую правду, наоборот, уделяю много времени и сил, чтобы эту правду соблюсти. Когда пишешь историческую вещь, то находиться в довольно жестких рамках: те или иные события случились в определенные дни, они запустили те или иные процессы, на которые нельзя закрыть глаза… Приходиться очень долго складывать узор истории, чтобы не пойти против правды, не исказить факты, но чтобы в книге при этом сохранилась драматургия»3.
Вопрос в том, что значит сознательное нарушение исторической правды. Ибо неосознанное нарушение – свидетельство банального незнания истории.
Позволим себе небольшое отступление, хотя и оно «в тему». Речь пойдет об истории написания киносценария по роману М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» Германом и Элемом Климовыми в конце 1980-х годов, а также о том, удалось ли братьям осуществить экранизацию, которая могла бы стать шедевром. Климовы хорошо знали о неудачах тех сценаристов и режиссеров, кто брался за мистический роман Булгакова: предшественники будто забывали, что литература и кино – разные виды искусства, и старались ни на шаг не отступать от литературного оригинала. Стремясь под копирку перевести текст романа на экран, они неизменно терпели фиаско. «Мы решили, – рассказал Герман Климов, – что, выстраивая свой сценарий, будем свободно фантазировать на заданные Булгаковым темы, не ставя себе никаких границ… Если ты берешь произведение гениального автора, чтобы перевести его на язык своего искусства, то нельзя стоять перед ним на коленях, потому что это не та поза для автора. Стоя на коленях, нельзя ничего создать. Следуя примеру самого Булгакова (М.А., превращая “Мертвые души” в пьесу, не смог, ничего не меняя, втиснуть в нее поэму и потому разодрал ее в клочья. – Л.С.}, мы должны были набраться смелости и даже наглости, чтобы что-то переиначивать и домысливать, сохраняя стержень романа и все его основные посылы»4.
Итак, братья Климовы попытались решить для себя и своего сценария главную художественную задачу: в какой позе следует находиться перед своим кумиром, гениальным Михаилом Булгаковым, чтобы создать нечто адекватное его роману, а может быть, если получится, и столь же великое. Ведь вряд ли они стали бы мечтать о посредственном, ничтожном результате – при таких мелких амбициях никто за дело не берется. Но кроме как стоять на коленях перед кумиром, какая еще может быть поза? Стоять на голове, балансируя руками и ногами? Смотреть свысока, стоя на искусственном пьедестале? Повернуться спиной? Лежать на земле зажмурившись? Стоять по стойке смирно с широко открытыми глазами и смотреть в упор? Какая поза наиболее выигрышна, наиболее плодотворна? Поза подчинения или поза превосходства?
Дистанция, которую выстраивает экранизатор между собой и произведением гениального автора, его поза, условно говоря, «перед портретом» – залог создания шедевра на языке другого искусства. А если речь идет не об экранизации романа, а о фильме-биографии гения – и подавно. Смелость, а особенно наглость тут ни причем. Профинансировать фильм «Мастер и Маргарита» по сценарию Климовых, где братья «перебулгачили самого Булгакова»5, так никто и не решился, и надежды, на то, что сценарий когда-нибудь превратится в фильм, у Германа Климова не осталось, а Элема уже нет в живых. Свободное фантазирование на булгаковские темы, где нет «никаких границ», оказалось авантюрой и провалилось. Можно ли представить, что два талантливых кинематографиста, задумав поставить биографическую картину о Булгакове, Гоголе или Достоевском, будут свободно фантазировать на тему жизнеописания писателей, не ставя себе никаких границ? Вряд