Ну какой же я бюрократ! — огорчался, в свою очередь, Феденька. — Я такой же скворушка, как и они! И болело же, ох, болело его сердце, чувствуя себя оклеветанным и непризнанным… Что же касается до «плакс или канюк», то партия эта была немногочисленна, почти исключительно состояла из мировых посредников и за идеал общественного деятеля признавала С. С. Громеку. Подобно этому новейшему Иеремии, она сокрушалась о грехах человеческих и мечтала о том, что кабы у бабушки да были бы штаники, так был бы и дедушка.
, строки 16–23 св. Вместо: «Козелков вошел в уборную <…> Представьте себе…» —
— В восемьсот семнадцатом году, — рассказывал граф Козельский, — у нас предводительшей Марья Петровна Собачкина была, так у нее, представьте себе, вот где родимое пятнышко было! Так даже граф Аракчеев (он в то время через наш город проезжал) — и тот в восхищенье пришел!
В эту минуту в уборную вошел Кротиков. «Скворцы», будучи вне надзора стригунов, так со всех сторон и облепили его («однако ж я любим!» — с чувством подумал Феденька).
— А! вашество! — приветствовал его граф, — а я сейчас рассказывал à ces messieurs про нашу бывшую предводительшу! Представьте себе, что у нее вот здесь родимое пятнышко было! Так даже граф Аракчеев и тот восхитился, как увидал!
, строка 5 св. После: «захватывало дух от наслаждения» —
— Мне сам Кротиков сказал! — продолжал Фавори цепенеющим языком, — он ведь, messieurs, туп, но сластолюбив!
, строка 14 сн. После: «весело потирает руки» —
Он уже совсем забыл, что дипломатический его ход не удался, и очень искренно думает, что начало «спасительному междоусобию» положила именно его дипломация. Сначала он было опасался, чтобы возбуждение умов не разыгралось какою-нибудь историей вне собрания, но когда увидел, что «плаксы» выдерживают нападения с твердостью и великодушием, то успокоился и на этот счет. Воображение все чаще и чаще начинало нашептывать ему: «слава! слава! слава!» — и он очень серьезно занялся обдумыванием описания этого блистательного дела.
Ряд сокращений был сделан Салтыковым, по-видимому, под давлением цензуры или с оглядкой на нее. Вот перечень этих мест, не появившихся в «Современнике» и введенных в текст настоящего издания:
— 80, строки 2 сн. — 8 св.: «И ведь хоть бы кто-нибудь пригласил <…> лишнего велегласия».
, строки 1–5 сн.: «Я всегда полагал <…> недостаток административных средств».
, строки 4–7 св.: «но какой-то гарем особенный <…> иным образом лишил жизни».
, строки 1–3 сн.: «— Подьячего под хреном <…> принял это на свой счет».
При подготовке первого отдельного издания Помпадуры, 1873 Салтыков вновь внес в текст рассказа ряд изменений, главным образом сокращений. Некоторые из них были вызваны не творческими, а привходящими соображениями, по существу цензурного характера. Это те места, где речь шла о реальной фигуре — Лонгинове и сатирическом персонаже — Фуксенке. Салтыкову пришлось пожертвовать этими именами в отдельном издании во избежание возможных неприятностей для журнала и для себя лично со стороны цензурного ведомства. Дело в том, что безобидный ранее библиограф M. H. Лонгинов, один из лицейских однокашников Салтыкова, стал в 1871 году весьма опасным для всей демократической литературы начальником Главного управления по делам печати, сразу же зарекомендовавшим себя на этом посту в качестве крайнего реакционера и обскуранта. К вершителям цензурных судеб «Отеч. записок» и Салтыкова, хотя и меньшего ранга, в годы первого издания «Помпадуров» принадлежал и В. Я. Фукс, ставший в 1865 году членом упомянутого Главного управления по делам печати и в этом качестве одним из самых свирепых политических контролеров «Отеч. записок» и произведений Салтыкова. По воспоминаниям П. М. Ковалевского («Русская старина», 1910, № 1, стр. 39), Салтыков называл этого цензора в своем литературном окружении не иначе как «поганым. Фуксенком», то есть переносил на него сатирическую маску из рассказа. Фраза: «На Россию они взирали <…> подобно г. Н. Безобразову…» в изд. 1873 года читалась: «На Россию они взирали с сострадательным сожалением, а в крестьянской реформе подобно г. Н. Безобразову…» Роль «Фуксенка» была передана другому персонажу — «князьку Соломенные Ножки». В настоящем издании рассказ освобожден от указанных купюр автоцензуры.
Приводим ряд мест текста, которые подпали под авторское сокращение при подготовке отдельного издания по причинам, по-видимому, не связанным с цензурными опасениями.
, строка 4 св. После: «начали говорить о principes» в «Современнике» было:
Фуксенок вздумал было школьничать, стал, по обыкновению, уверять Родивона, что у него голубой нос, и даже до того развил свою тему, что задел мимоходом и maman Храмолобову; но «стригуны» нашли, что это нисколько не остроумно, и немедленно пригласили его к порядку.
— Ты, поганый Фуксенок, не понимаешь, — заметил ему Сережа Свайкин, — ты не понимаешь, что он хоть и Родивон (а у тебя в самом деле голубой нос, Родивон!), однако все-таки составляет часть того самого principe, который осуществляем и мы!
И в самом деле, мы, русские, этого не понимаем. Оттого ли, что мы еше не достигли гражданской зрелости, или оттого, что в наши сердца самою природой, вместо principes вложена масленица, только в нас как-то ничего этакого солидного не имеется. Все-то мы шутим; везде-то прежде всего свинство усматриваем. Если у кого из носу целая борода вылезет, — мы это сейчас заметим, а если у этого самого человека целый лес добродетелей в сердце сидит, то мы сто лет будем мимо него ходить, и все-таки ничего, кроме бороды в носу, не приметим. А что всего хуже, так это то, что мы даже в самом зубоскальстве нашем никакого соображения не имеем, а руководимся минутным глупым вдохновением. Нет чтобы над купцом или мужиком посмеяться: «Какой, дескать, мужик!», а все норовим своего же брата дворянина оборвать: «У тебя, дескать, две души с половиной, так ты, брат, только держись, как мы над тобой пошутим!» Глупо. Не понимаем мы, что тут дело совсем не в двух душах с половиной, а в principe, который, подобно солнцу, одинаково светится и в океане безбрежном, и в малой капле вод. Не понимаем, что, позоря своего соседа, мы сами себя позорим, что, заставляя его, для потехи, свихивать на сторону рыло, а ногами выделывать вензеля, мы тем самым незаметно свихиваем рыло тому principe, в силу которого существуем сами. Не понимаем, что от этого нет у нас никакого единения, и что ничего не может быть удивительного, если мы разлезаемся врозь[228].
Как бы то ни было, однако ж нельзя не сознаться, что действительно наши дела очень и очень плохи. Старичье наше действовало непредусмотрительно и нелепо до безобразия; оно действовало так, как будто и в самом деле крепостное право было таким сокровищем, которому никогда и конца не должно быть! А когда конец наступил, когда крепостному праву сказали шабаш, то старичье раскислось, да тут же и нас, молодежь, в тупик поставило. Везде была феодальная система — у нас ее не было; везде были preux chevaliers — у нас их не было; везде были крестовые походы — у нас их не было; везде были хоть какие-нибудь хартии — у нас никаких не было. По-виднмому, у нас была исполнительность и расторопность, но старичье и из этих данных ничего не сумело выработать и оставило в наследство одну масленицу.
, строка 18 сн. После: «усвоили себе истинный смысл речи Собачкина» —
Большинство было подобно тому смешливому гоголевскому мичману, который разражался смехом даже тогда, когда ему показывали палец: оно увлеклось словом «selfgovernment». Фуксенок приставал к Родивону, требуя, чтобы тот объявил всенародно, что он разумеет под словом «selfgovernment».
— Исправником быть невредно… желаю! — произнес меланхолически Родивон и, пославши в нос огромную порцию табаку, присовокупил: — Вынюхаю… вот так!
— Браво, Родивон! молодец, Родивон! Он один находится в сердце вопроса! — раздалось со всех сторон.
— Messieurs! Родивон Петрович действительно находится в сердце вопроса более, нежели мы все, — заступился Собачкин. — Он только выражается с излишней простотой, но на дело смотрит весьма основательно.
— Это точно так-с, Николай Федорыч! Осчастливьте нас только исправником, а там уж наше дело будет, как с ними обстоятельнее поступить: со щами ли выхлебать или с кашей съесть-с!
, строка 11 сн. После: «договорил он вполголоса» —
— Потом и манже и буар — все это будет наших рук дело! — объяснил Родивон.
Собачкин очень мило улыбнулся.
— Ведь я, Николай Федорыч, только разговора умного держать не могу, а понятие это имею! — продолжал ободренный Родивон.