12 мая. Удовлетворенные нашими наблюдениями, мы в половине второго ночи покинули скалу Кулимакари. Мучения от mosquitos, которым мы снова подверглись, усиливались по мере того, как мы отдалялись от Риу-Негру. В долине Касикьяре нет zancudos (Culex), но тем многочисленнее и тем ядовитее там мошка и другие насекомые из семейства долгоножек.
Так как до прибытия в миссию Эсмеральда нам предстояло провести в этой сырой и нездоровой местности еще 8 ночей под открытым небом, то кормчий с большим удовольствием регулировал наше плавание таким образом, чтобы мы могли воспользоваться гостеприимством миссионера Мандаваки и найти какое-нибудь пристанище в деревне Васива.
Мы с огромным трудом поднимались против течения, скорость которого достигала 9 футов, а в некоторых местах (в них я измерял ее особенно тщательно) – 11 футов 8 дюймов в секунду, иначе говоря, почти 8 миль в час. Наш лагерь находился, вероятно, всего в трех лье по прямой от миссии Мандавака; и хотя мы никак не могли жаловаться на работу наших гребцов, нам понадобилось 14 часов на этот короткий переход.
К восходу солнца мы прошли устье Пасимони. Это та самая река, которая образует (при посредстве реки Бария) столь необычайное соединение с Кабабури. Пасимони берет начало в гористой местности и образован слиянием трех речек, не указанных на картах миссионеров. Вода в нем черная, но в меньшей степени, чем в озере Васива, которое также сообщается с Касикьяре.
Между этими двумя притоками, текущими с востока, находится устье реки Идапа, в которой вода белая. Я не стану возвращаться к вопросу о том, как трудно объяснить одновременное существование на небольшом пространстве различно окрашенных рек; замечу только, что у устья Пасимони и на берегах озера Васива мы были снова поражены чистотой и исключительной прозрачностью темных вод.
Еще древние арабские путешественники отметили, что в высокогорном истоке Нила, сливающемся с Бахр-эль-Абьядом [Белый Нил] близ Хальфаи, вода зеленая и такая прозрачная, что можно различить рыб на дне реки.
Прежде чем достичь миссии Мандавака, мы прошли довольно бурные пороги. В деревне, носящей, так же как и они, название Кирабуэна, всего 60 индейцев. Вообще здешние христианские поселения находятся в таком жалком состоянии, что на всем Касикьяре на протяжении 50 лье вы не встретите и 200 жителей. До прибытия миссионеров берега этой реки были заселены гуще.
Индейцы ушли в леса на восток, так как равнины на западе почти совершенно бесплодны. Часть года местные жители питаются крупными муравьями, о которых я говорил выше. Муравьев здесь ценят так же, как в Южном полушарии пауков-крестовиков, являющихся лакомством для дикарей Новой Голландии.
В Мандаваке мы встретили того славного старого миссионера, который уже прожил «20 лет среди москитов в bosques del Cassiquiare[251]» и ноги которого были настолько испещрены следами от укусов насекомых, что белый цвет его кожи был едва различим. Он поведал нам о своем одиночестве и о часто выпадавшей на его долю печальной необходимости оставлять безнаказанными самые тяжелые преступления, совершавшиеся в миссиях Мандавака и Васива.
Всего несколько лет назад в Васиве алькад-индеец съел одну из своих жен; предварительно он отвел ее к себе в conuco[252] и хорошо кормил, чтобы она стала жирней. Людоедство среди индейцев Гвианы никогда не вызывалось ни недостатком пищи, ни религиозными суевериями, как это имеет место на островах Южного моря; обычно оно бывает проявлением либо мести победителя, либо (как говорят миссионеры) «неумеренного аппетита».
Победа над вражеской ордой празднуется пиршеством, во время которого пожирают некоторые части трупа пленника. В других случаях нападают ночью на беззащитную семью или убивают отравленной стрелой врага, случайно встреченного в лесу. Труп разрезают на части и приносят как трофей в хижину. Только цивилизация заставила человека почувствовать единство человеческого рода, открыла ему, так сказать, кровные связи, объединяющие его с существами, чей язык и нравы ему чужды.
Дикари знают лишь свою семью; племя представляется им лишь более многочисленным объединением родственников. Когда в миссию, где они живут, прибывают незнакомые им лесные индейцы, они употребляют выражение, часто изумлявшее меня своей непосредственной наивностью: «Это, конечно, мои родственники, я понимаю их, когда они со мной говорят».
Те же дикари ненавидят всех, кто не принадлежит к их семье или к их племени: они охотятся на индейцев соседнего племени, ведущего войну с их племенем, как мы охотимся за дичью. Им ведомы обязанности по отношению к семье и к родственникам, но они не признают обязанностей по отношению к человечеству, предполагающих сознание общей связи между существами, созданными так же, как мы.
Без малейшей жалости они убивают женщин и детей враждебного племени. Преимущественно детей едят во время пиршеств, устраиваемых по окончании битвы или далекого набега.
Ненависть дикарей почти ко всем людям, которые говорят на другом языке и являются, по их представлениям, варварами низшей расы, возрождается иногда в миссиях после того, как она долго не проявлялась. За несколько месяцев до нашего прибытия в Эсмеральду один индеец, родившийся в лесу[253], по ту сторону Дуиды, путешествовал еще с одним индейцем, который, побывав в плену у испанцев на берегах Вентуари, мирно жил в деревне или, как здесь говорят, «под звон колокола», debaxo de la campana.
Последний шел медленно, так как болел лихорадкой, одолевающей индейцев, когда они поселяются в миссиях и резко меняют образ жизни. Досадуя на задержку, спутник убил его и спрятал труп в густых древесных зарослях около Эсмеральды. Это преступление, как и множество других, совершенных индейцами, осталось бы неизвестным, если бы убийца не стал на следующий день готовиться к пиршеству.
Ему вздумалось предложить своим детям, родившимся в миссии и ставшим христианами, пойти вместе с ним за некоторыми частями трупа. Детям с трудом удалось отговорить его, и из-за ссоры, вызванной этим событием в семье, солдат, стоявший на постое в Эсмеральде, узнал о том, что индейцы хотели от него скрыть.
Как известно, людоедство и часто связанный с ним обычай человеческих жертвоприношений распространены во всех частях земного шара и у народов самых различных рас[254]; но при изучении истории особенно поражает то, что человеческие жертвоприношения сохраняются на довольно высокой ступени цивилизации и что племена, считающие за честь пожирать пленников, не всегда относятся к числу самых диких и самых свирепых.
В этом обстоятельстве есть нечто печальное и тягостное; оно не ускользнуло от внимания миссионеров, достаточно просвещенных, чтобы задумываться над нравами окрестных племен. Кабре, гуйпунави и карибы всегда были могущественнее и культурнейе других оринокских племен; однако первые два склонны к людоедству, между тем как карибам оно всегда было чуждо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});