к отчаянию, покинул композитор оперный театр и бросился бегом по темной улице. Один приятель последовал за ним, остановил его и стал уговаривать. Но Глюк пылко перебил его. «О, друг мой, — воскликнул он, бросаясь к нему на грудь, — «Альцеста» провалилась!» Но друг, нежно прижав его к себе, возразил: «Нет, «Альцеста» упала только с неба на землю».
Королева вспоминала о том, сидя за своим спинетом, вспоминала, как был взволнован Глюк, когда передавал ей ответ своего друга, который был не кто иной, как барон Адемар.
В благодарность за меткое слово она протянула ему руку для поцелуя, и Адемар, преклонив колено, прижал руку королевы к губам. Это был тот самый барон Адемар, который помогал теперь принцам в Кобленце сочинять пасквили, направленные против нее, и, конечно, был автором того мерзкого памфлета, который высмеивал уроки пения Марии Антуанетты и бичевал ее дуэты с Гара.
Тихо скользили пальцы королевы по клавишам, тихо катились по ее бледным, впалым щекам две слезы, вызванные воспоминанием об этих людях, и ее сердце переполнялось горечью. Но нет, она не хотела плакать и поспешно смахнула предательские слезы.
«Прочь, прочь воспоминания о людской неблагодарности и измене! Только одним искусством, гениальным Глюком и «Альцестою» должны быть заняты в этот час мысли королевы!»
Сильнее ударили ее пальцы по клавишам спинета: она заиграла великолепную жалобу любви Альцесты. Невольно раскрылись при этом ее уста, и она запела своим звучным голосом, с глубоким, страстным выражением скорби:
Oh, crude! non posso in vere, tu lo sui, senza dite.
При первых звуках чудного пения дверь в глубине зала, выходившая в сад, тихонько отворилась, и в ней показалась белокурая, кудрявая головка дофина. За ним стояли де Турзель и принцесса Елизавета, которые, подобно принцу, притаив дыхание, слушали арию.
Когда же голос Марии Антуанетты замер в скорбном вздохе, дофин бросился к матери через зал с распростертыми объятиями.
— Мама-королева, — сияя радостью, воскликнул он, — ты опять поешь! Я уже думал, что ты разучилась петь. Но ты опять запела, и мы все снова счастливы.
Мария Антуанетта заключила мальчика в объятия, не противореча ему, и с улыбкой кивнула обеим дамам, которые теперь приблизились и стали извиняться в том, что уступили просьбам дофина и осмелились зайти сюда без позволения.
— О, милая мама-королева, — заговорил дофин, ласкаясь к матери и покрывая поцелуями ее руки, — сегодня я учился очень прилежно; аббат доволен мною и похвалил меня, потому что я хорошо писал и делал арифметические задачи. Не наградишь ли ты меня за это, мама-королева?
— Какой же награды желаешь ты, дитя мое? — улыбаясь, спросила Мария Антуанетта.
— Прежде обещай, что ты не откажешь мне.
— Хорошо, обещаю, мой маленький Луи. Говори же, чего ты хочешь!
— Мама-королева, прошу тебя: спой мне песенку и позволь моим обеим приятельницам послушать ее.
— Хорошо, я спою, — ответила Мария Антуанетта, — и пусть наши милые приятельницы слушают вместе с тобою.
Лицо мальчика просияло от радости; с серьезной поспешностью подкатил он кресло к самому спинету и с важной миной уселся в него. Елизавета опустилась возле него на табурет, а де Турзель встала за креслом дофина, опираясь на его спинку.
— Ну, пой теперь, мама, пой! — попросил дофин.
Мария Антуанетта кивнула ему и заиграла прелюдию, а когда ее взоры обратились теперь на группу слушателей, они просияли радостью и бросили благодарный взгляд на небо.
За минуту пред тем королева чувствовала себя одинокой, с болью в сердце вспоминала об отсутствующих друзьях, и вдруг судьба как будто вздумала напомнить ей о счастье, которое еще не было отнято у нее суровым жребием; она послала ей сына и невестку, нежно любивших ее, и кроткую, любящую де Турзель, которая, как узнала Мария Антуанетта, никогда не изменила бы ей и не покинула бы ее.
Дофин сначала слушал ее пение, затаив дыхание и не спуская с матери взора своих больших глаз, но потом его веки невольно опустились, и он сидел неподвижно, с серьезной миной, в своем кресле. Заметив это, Мария Антуанетта запела колыбельную песню, сочиненную Беркеном и прелестно положенную на музыку Гретри. Как тихо было в музыкальном зале, как сильно и трогательно звучал голос королевы, когда она запела заключительную строфу:
Усни, дитя, смежи спокойно очи,
Чтоб плачем мне души усталой не терзать. Одна с тобой под кровом темной ночи, И без того твоя страдает мать.
Слушатели сидели, очарованные, даже после того, как пение Марии Антуанетты давно замолкло.
— Ах, посмотрите, пожалуйста, — воскликнула вдруг с улыбкою принцесса Елизавета, — кажется, наш Луи заснул!
Но ребенок поспешно поднял голову и, сердито посмотрев на молодую, улыбающуюся принцессу, с упреком воскликнул:
— Ах, милая тетя, разве можно спать, когда мама-королева поет?
Мария Антуанетта привлекла ребенка к себе, и ее лицо просияло счастьем. Самые пламенные похвалы ее придворных не доставляли ей такого удовольствия, как эти простые слова белокурого мальчика, обнявшего ее шею и нежно прильнувшего к ней.
Королева Франции почувствовала себя все еще богатой, достойной зависти женщиной, потому что у нее были дети, которые любят ее; она сказала себе, что не должна унывать и робко заглядывать в будущее, так как будущее принадлежит ее сыну. Столь шаткий и ненадежный теперь