— Кир! — позвали из угла. — Где ты там?!
— Сейчас, солнышко! — отмахнулся Смолянинов. — Момент!
— Значит, нарочно в петлю лезешь… — протянул Тим без малейшего выражения.
— Меня вытащат, — сказал Смолянинов уверенно. — Но шуму вокруг полигона будет гораздо больше, чем его смогла бы поднять нерусская яхта с нерусскими же, как ты выразился, обалдуями. А полигон действительно очень грязный. Перманентный Чернобыль, все, кто рядом живет, — больные. Местность отравлена на сотни километров. Гадкое место.
Тим вздохнул и потупился.
— Очень много интересных тем, — повторил Смолянинов.
— Наверное, — пробормотал Тим. — Ладно, спасибо за совет.
— Да не за что, Тим. Заходи в редакцию почаще.
— Постараюсь. До свидания, Кир. И — удачи!
— Хотелось бы, — улыбнулся Смолянинов, протягивая Тиму руку. — Не падайте ухом, поручик Костенко.
— Я младший сержант без классной квалификации. Счастливо, Кир.
— Счастливо. — Смолянинов поднялся и ушел. Тим заглянул в опустевшую чашку кофе, посмотрел на часы и вздохнул. «Пора идти, через два часа у меня клиент. И до чего же мне не хочется с ним работать! Вообще ничего не хочется. Что со мной? Почему на душе так противно?!»
— Я что-то сделал не так, — прошептал Тим. Встал, сунул руки в карманы и, сутулясь, вышел из бара.
* * *
На доске объявлений висел длинный список остепенившихся негодяев. Некогда эти двоечники и прогульщики вовсю позорили факультет журналистики, а теперь образумились и подали нижайшие прошения о сдаче разницы в экзаменах и восстановлении. Тим рассматривал список с удовольствием. Что за люди! Сливки общества, цвет его курса. Кто-то хочет восстановиться просто по инерции, кого-то родители заставляют, а некоторые, возможно, поступили на работу в хорошие места, где диплом рано или поздно будет нужен, чтобы пробиться в редакторы. «Интересно, а чего хочу я? Наверное, чтобы родители от меня отстали. Потихоньку все досдам, до весенней сессии времени — вагон. Потом на „заочку“ переведусь… Ага, уже не переведусь».
Тим хищно прищурился и с шумом вобрал в себя побольше воздуха для матерного вопля. Подумал и выдохнул. Только сжал кулаки.
В списке было человек двадцать отчисленных. Против одних фамилий стояла резолюция «восстановить», против других — «разрешить сдавать разницу». И только про бывшего студента Костенко написали коротко и ясно — «отказ». Липовое ходатайство из рекламного агентства, где работала Ольга, прошло все инстанции нормально. Почему же тогда отказ? Тим круто повернулся на каблуках и рванул на себя дверь учебной части.
— Простите, Тимофей, но я вам ничего определенного сказать не могу, — сообщила инспектор курса. — Учебная часть тут ни при чем, эти вопросы решает деканат. Сходите к замдекана, может быть, она…
К заместителю декана Тим попал быстро, уже через полчаса. Это оказалось несложно — сначала тонизировать замученную менструацией секретаршу, а потом мощным «щелчком» сквозь дверь настроить грозную замдеканшу на миролюбивый лад.
— А понятия не имею, — сказала замдеканша. — Это вы сами, молодой человек, разбирайтесь в учебной части. Сказать по правде, я так думаю, кому-то вы там крупно насолили…
Круг замкнулся. Стоя в коридоре с глупой ухмылкой на губах, Тим привычно шарил по карманам в поисках фляги. «А откуда ей взяться — я же теперь почти не пью». Тим свернул за угол, спустился по широкой мраморной лестнице и вышел на улицу, под мокрый снег. «Похоже, наклевываются серьезные неприятности. Отец меня тупым ножом зарежет. Больше ему ничего не остается. Выгнать меня из дома он не в состоянии, поскольку дома я и так не живу. Наследства лишить тоже не получится — разве ж это наследство? А вот в морду он мне даст. Бедный папа, здорово я его обломаю. Человек без диплома по его понятиям — не человек».
Дома Тим принялся бесцельно шататься по квартире, потом затеял было стирку, но бросил на полпути. Наконец, перелопатив книжный шкаф, раскопал давно спрятанный от себя литр водки и уединился с бутылками на кухне. Прошел уже месяц с тех пор, как Тим побывал бесплотным духом, узнал о Проекте, убил оператора и принял решение поднять лапки кверху. Для начала он разругался с Рябцевым, а на следующий день сказал Гульнову и Зайцеву, что выходит из расследования. Мотив он придумал отменный: «Мне страшно, я боюсь на этом деле сойти с ума. Я устал общаться с зомби, они пугают меня. Про наведенный бред слышали? Вот так-то. Скоро я начну вам рассказывать про японскую разведку, а мне бы этого очень не хотелось».
Ребята посмотрели на него сначала с интересом, потом с жалостью и отвернулись. А Проект — исчез. Пропал, растворился в воздухе, перестал беспокоить. Как будто и не было его. Никаких симптомов. И вот тут Тиму действительно стало нехорошо. Во-первых, он действительно обрубил ниточку, соединявшую его с людьми, которых уважал и которые хорошо к нему относились. Во-вторых, чем больше времени проходило, тем иллюзорнее казались все его былые страхи. Факты, которые раньше выглядели неоспоримыми, расплывались и таяли. Обжигавшие душу эмоции подзабылись. И иногда, вспоминая, Тим ловил себя на том, что действительно подозревает — а не существовал ли Проект исключительно в больном воображении нескольких десятков сумасшедших?
Тем более что, интенсивно «раскручивая» свою энергетику, Тим вполне мог переутомиться. Психика сенса — чересчур навороченная система для того, чтобы быть совершенной. И она запросто могла дать временный сбой. «Но чем же я тогда занимался добрых полгода? С какими ветряными мельницами воевал? И почему тогда, уверенный в том, что меня травят, как лисицу, и жизни моей угрожает опасность, я был так собран, отважен, неутомим… счастлив? И почему теперь мне так тоскливо и одиноко?
Неужели ты был болен, Тим?!»
Ему вдруг стало тяжело дышать. Тим перевернулся на спину и понял, что плачет.
* * *
— Тимофей, вы не могли бы зайти ко мне на минуточку? — раздалось за спиной.
Тим обернулся. Перед ним, мягко улыбаясь, стоял Гаршин.
— Понимаете, Тимофей, я давно хотел с вами поговорить, но вы теперь так редко бываете в редакции…
Тим, не отвечая, сверлил Гаршина взглядом. «До чего же он мне неприятен! А почему, собственно? Если отбросить некоторые личные претензии, о которых знаем только мы с ним, то почему? Да скользкий он, вот и все. Болезненно костлявый, с острыми маленькими глазками. Взгляд бегает. И весь этот Гаршин какой-то жеваный, помятый… Год назад, когда мы встречались по его личным делам, он просто страшно выглядел, а сейчас, кажется, поздоровел, но ненамного».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});