У Бетмана, однако, были опасения относительно отправки «Пантеры» на задание, но он позволил министерству иностранных дел и его влиятельному министру Альфреду фон Кидерлен-Вехтеру себя уговорить[1257]. Бетман обычно предоставлял вести иностранные дела ему, и Кидерлен был более чем счастлив взять их в свои руки. Крупный блондин, жестоко прямолинейный, с лицом покрытым шрамами от дуэлей, Кидерлен не боялся никого, даже кайзера, и ничего, включая войну. Он был известен как своим остроумием и сарказмом, так и бестактностью и грубостью. Когда речь зашла о том, чтобы отправить его послом в Лондон, Грей якобы воскликнул: «Больше дредноутов и дурные манеры Кидерлена – это будет уже слишком!»[1258] Изначально он был фаворитом кайзера, который любил его непристойные шутки и истории, но он зашел слишком далеко, и его грубые комментарии о своем господине дошли до кайзера. В качестве наказания Кидерлен был отослан томиться послом в Румынию. Императрица, которая была в числе его врагов, тоже не одобряла его образ жизни: он много лет открыто жил с вдовой, которая вела его дом. Когда Бюлов заговорил с ним об этом, Кидерлен нелюбезно ответил ему: «Ваше превосходительство, если бы мне пришлось представлять вам на изучение corpus delicti (состав преступления – лат.), думаю, вам было бы трудно поверить в какие-либо незаконные отношения между мной и толстой старухой вроде нее»[1259].
Кайзер сначала сопротивлялся желанию Бетмана вернуть Кидерлена в Берлин в качестве министра иностранных дел, но уступил, сказав только, что канцлер убедится, что в его мехе есть вошь. Кидерлен не проявил благодарности или уважения к Бетману, которого называл Земляным червяком (Regenwurm), и Бетман со своей стороны обнаружил, что имеет дело с упрямым и скрытным человеком, которому дал прозвище Мул (Dickkopf)[1260]. Отчасти причиной того, что внешняя политика Германии во время пребывания Кидерлена в должности часто казалась непредсказуемой и непоследовательной, становился его отказ поддерживать связь с зарубежными послами, своими подчиненными или коллегами. Однажды Бетман сказал друзьям, что ему пришлось сильно напоить своего министра иностранных дел, чтобы выяснить, что тот замышляет[1261]. Возможно, Кидерлен и сам не знал. Как с недовольством высказался один высокопоставленный военный в военном министерстве в разгар марокканского кризиса, отправка «Пантеры» была типичным шагом для непоследовательной политики Германии: «Не было никакого понимания того, к каким последствиям это может привести и что делать со всеми этими возможными последствиями. Говорят, этот приказ однажды обрел форму за несколько часов, не будучи основанным на точном знании местных условий, якорной стоянки и т. п. Неудивительно, что сейчас мы оказались в большей или меньшей растерянности перед лицом последовавших в результате политических проблем»[1262].
Создавая этот кризис, Кидерлен, по-видимому, намеревался заставить французов начать серьезные переговоры по Марокко и, подобно Бетману, надеялся, что Великобритания отделится от Антанты. С самого начала Кидерлен не разъяснил ни своим собственным коллегам, ни французам, какую компенсацию он имеет в виду для Германии в Марокко или других местах, возможно специально[1263]. Он предполагал – не без причины, – что французы не готовы воевать, так что был готов балансировать на грани войны и блефовать[1264].
Жюль Камбон, который так много работал, чтобы улучшить взаимопонимание между своей страной и Германией, выяснил, что с Кидерленом чрезвычайно трудно вести переговоры. В июне они вели переговоры в Берлине по марокканскому вопросу, когда Кидерлен внезапно взял шесть недель отпуска, чтобы поехать на воды. Камбон навестил его там в конце месяца, чтобы сказать, что Франция, возможно, готова предложить компенсацию в каком-либо виде. Кидерлен, который уже отправил «Пантеру» на задание, лишь сказал: «Привезите нам что-нибудь из Парижа»[1265]. Его переговоры с Камбоном начались снова 8 июля, после того как распространилась новость о прибытии «Пантеры», с обсуждения положения Германии в Марокко и возможности предоставления компенсации ей где-нибудь в Африке. Неделю спустя Камбон без обиняков спросил, чего именно хочет Германия. Кидерлен приказал принести карту Африки и указал на все Французское Конго. Камбон, как впоследствии утверждал Кидерлен, «чуть не упал». Это требование, просочившееся в прессу, вызвало тревожные предположения во Франции и Великобритании о том, что Германия намерена построить в Африке обширную империю, включающую в конечном счете огромное Бельгийское Конго и португальские колонии – Анголу и Мозамбик[1266]. На самом деле ни Кидерлен, ни Бетман не имели никаких интересов в Африке, но они хотели показать, что Германию нельзя не принимать в расчет[1267].
Что еще нельзя было не принимать в расчет – и это еще больше затруднило урегулирование кризиса, – так это общественное мнение в самой Германии. Кидерлен, который подталкивал колониальное лобби и националистический Пангерманский союз занять жесткую позицию, чтобы напугать французов, обнаружил, что он разворошил нечто, что трудно сдерживать. Жюль Камбон заметил после окончания кризиса: «Ложь, что в Германии народ мирный, а правительство – воинственное; правда в том, что все наоборот»[1268]. Лидер социал-демократов Бебель был настолько озабочен высоким градусом общественного мнения в Германии, что попросил британского консула в Цюрихе предупредить Лондон: «Ужасный конец кажется неизбежным»[1269]. По всей Европе в эти последние годы мира от России, где Дума все более активно участвовала в иностранных и военных делах, до Великобритании, в которой имелась давняя традиция информированного общественного мнения, правительства обнаруживали, что их способность маневрировать все более ограничивается эмоциями и ожиданиями общественности.
Во Францию, где реакция на действия Германии вызвала шок и гнев, кризис пришел в плохой момент. В конце мая катастрофа на авиашоу унесла жизнь военного министра, а премьер-министр получил тяжелое ранение. Правительство продолжало прилагать усилия к тому, чтобы удержаться, но развалилось месяц спустя. Новый кабинет министров был приведен к присяге 27 июня, за четыре дня до того, как до него дошла весть о появлении «Пантеры» у берегов Агадира. Новый министр иностранных дел не имел абсолютно никакого опыта в иностранных делах. Премьер-министр Жозеф Келло, богатый человек с сомнительной репутацией, известный скандальным браком с разведенной женщиной, планировал сам ими заниматься. У Келло было одно большое достоинство – реализм. Когда разразился кризис, он поинтересовался у Жоффра, который только что стал начальником штаба, относительно шансов Франции в войне. Шансы, по словам Жоффра, были невелики, так что Келло решил, что у Франции нет другого выбора, кроме как вести переговоры, и дал указания Жюлю Камбону, который уже давно хотел решить марокканский вопрос, работать с Кидерленом[1270]. Подобно немцам французы обнаружили, что их собственные пресса и общественное мнение лишь добавляют напряженности переговорам[1271]. Чиновники министерства иностранных дел на набережной д'Орсе тоже стали яростно возражать и сделали все возможное, чтобы помешать Камбону. «Они не знают, чего хотят, – посетовал он своему коллеге, которому доверял, – они постоянно вставляют мне палки в колеса, возбуждая прессу и играя с огнем»[1272]. Тем летом Камбон дошел до того, что использовал французского военного атташе в Берлине для отправки своих сообщений в Париж Келло через военное министерство[1273]. В результате таких трудностей Келло сам предпринял тайные переговоры через посольство Германии в Париже, что позднее привело к обвинению его в государственной измене[1274].
Усложняя ответ Франции Германии, ее союзница Россия дала ясно понять, что не заинтересована в том, чтобы оказаться втянутой в войну из-за Марокко. Извольский, который теперь стал послом России в Париже, напомнил французам, что они не проявили активности в оказании поддержки его стране в боснийском кризисе тремя годами раньше. «Россия, разумеется, – сказал он, – остается верной своим союзникам, но ей будет трудно заставить общественное мнение благосклонно отнестись к войне из-за Марокко». И русские не особенно акцентировали внимание на том, придут ли они на помощь Франции, если на ту нападут. Русской армии, заявил Извольский, понадобятся два года, прежде чем она будет готова воевать. Царь передал смешанное послание французскому послу в Санкт-Петербурге: он сдержит свое слово, данное Франции, при необходимости, но для французов будет разумно прийти с Германией к соглашению[1275].