Всю ночь земля ворочалась на глубине восьми миль. Семь последующих толчков окончательно разрушили расшатанные стены. Толчки перемежались мертвой тишиной. У людей не было сил кричать. Когда солнце поднялось над сердитыми беспокойными водами гавани, толпы людей в парке взглянули на него обезумевшими воспаленными глазами. Многие поверили, что нынешней ночью наступил конец света. Последний толчок произошел в 8.30, когда уже совсем рассвело. Солнце пересекло безоблачное, ясное, будто в насмешку, небо, прежде чем люди нашли в себе мужество оставить безопасные поляны, молясь, чтобы толчки не повторились.
Они остались живы, и осознание происшедшего наполнило их ужасом. Они пережили нападение самой земли. Никакая катастрофа за всю историю города не могла сравниться с этой, до основания разрушившей их дома и их жизни. Будто вновь прорезавшимися голосами они, не веря своим глазам, приветствовали товарищей по несчастью, удивляясь, что все еще могут с радостью обнимать друг друга, встречая среди выживших друзей и родных.
Затем они поплелись по улицам, прихрамывая на изрезанных, кровоточащих ногах, чтобы удостовериться, целы ли их дома.
В верхнем городе люди с трудом выбирались из парков и привокзальных дворов. Все были словно в тумане, и никто не обращал внимания на бледную женщину, глаза которой смотрели с таким отчаянием, будто она мучилась на самом дне ада. Это была Люси Энсон. Ее страх за Пинкни был столь велик, что ужас землетрясения не задел ее. Сердце сказало ей, что он умер. Загадочная связь между ними оборвалась; иного объяснения быть не могло.
И все же ей необходимо было убедиться. В глубине души она отказывалась примириться с потерей. Это заставляло ее продвигаться вперед, вселяя зыбкие надежды… «Он жив, он всего лишь ранен. Ты потеряла его мысли, потому что он без сознания. А не потому, что он умер. Он не может умереть. Этого не может быть».
Люси бормотала эти слова вслух, побуждая себя двигаться.
– Не может быть, не может быть, не может быть…
Слова потеряли смысл, но она не переставала повторять их, пока ее пересохшие губы не потрескались. Тогда она стала повторять их про себя, пока шла, милю за милей, ушибая и раня о булыжник ноги, разрывая в клочки ночную сорочку и царапая руки, когда приходилось перебираться через груды обломков. Пыль от разбитой штукатурки оседала на ее волосах и коже, и Люси была вся покрыта ею, за исключением кровоточащих ссадин. Она напоминала призрак, воплощение своих собственных страхов, и живые шарахались от нее, давая дорогу.
Уже почти вечером она вошла в искореженные чугунные ворота сада Трэддов. Косой луч солнца освещал запыленные рыжие волосы Пинкни. Люси медленно опустилась на землю близ чугунных завитков.
– Нет! – выкрикнула она в небеса. – Нет! – прошептала Люси, не веря собственным глазам. Она не могла отказаться от надежды. Бессчетное повторение собственных бессмысленных слов заставило ее поверить в них. – Он не может умереть! – крикнула она и бросилась к Пинкни, не заметив Джулии Эшли, несмотря на то что запнулась о ее руку.
Глаза Пинкни были закрыты, лицо казалось юным и спокойным, как лицо спящего ребенка. Люси спешила к нему, не видя ничего вокруг.
– Пинкни, милый, это Люси! Сейчас я тебе помогу. Очнись, любимый мой!
Она встала подле него на колени и взяла его руку в свои.
Ледяной холод пронизал ее до мозга костей, но она все еще отказывалась принять истину. Нашептывая нежные слова, она растирала руку Пинкни, пытаясь отогреть ее.
В конце концов она осознала безжизненную неподвижность этой руки. Выпустив ее, Люси взглянула ему в лицо. Оно было безмятежным.
Чувство утраты пронзило ее душу, сменившись внезапной вспышкой гнева.
– Очнись! – пронзительно закричала она. – Как ты смеешь бросить меня после того, как я ждала тебя столько лет! Очнись, тебе говорят!
Исцарапанными в кровь руками она стучала по его бесчувственной груди, пока не изнемогла от усталости.
Тогда к ней пришли слезы. Плача, она держала его красивую голову на своей груди, потрескавшимся ртом сцеловывая пыль с его волос.
Выплакавшись, она осторожно положила его голову на траву, с которой предварительно смела пыль и щепки. Она долго сидела возле него не шевелясь. Весь ее гнев и все ее горе исчезли, Люси почувствовала в душе беспредельную пустоту.
Доктор де Уинтер так и застал ее.
– Оставьте его, Люси, – сказал он. – Я прослежу, чтобы о нем позаботились. Надо помочь мистеру Джошуа.
Мистер Энсон стоял посреди развалин Гиберниан-холла. В глазах его были растерянность и смущение.
– Я должен зажечь свет, – сказал он жалобно, словно ребенок, – а ступеньки отвалились.
Люси взяла его за руку. В дрожащих руках он сжимал свои бальные туфли.
– Сегодня нет бала, – сказала она. – Вы, наверное, перепутали время. Пойдемте, мистер Джошуа. Пойдемте домой.
Доктор де Уинтер где-то раздобыл лошадь. Проходивший мимо негр помог ему усадить на нее старика.
– Мне некогда везти его, госпожа Энсон, – сказал де Уинтер. – Кругом много раненых, которым нужен врач. Вы управитесь одна?
– Да, доктор. У меня есть навык, – сказала Люси охрипшим голосом.
Лошадь медленно потрусила в северную часть города, обходя препятствия, через которые перебиралась Люси. Это была старая кляча, с которой не было хлопот. Только один раз она испугалась, услышав пронзительный свист, разорвавший воздух, когда они шли по Маркет-стрит. Лошадь остановилась, переступила с ноги на ногу и сонной поступью двинулась дальше.
Свисток означал прибытие парома через реку Купер. Переполненное беженцами с острова Салливан судно сидело опасно низко в неспокойной воде. Среди них была Элизабет с детьми. Как и у всех пассажиров, глаза ее запали, нервы были раздражены. Трэдду и Кэтрин удалось урывками поспать после обеда, но они устали от долгой поездки в конец острова к парому и переезда на переполненном пассажирами судне. Элизабет была в изнеможении. Вторые сутки она не смыкала глаз.
При виде города в развалинах, дети принялись плакать. Элизабет, как все матери в затруднительной ситуации, почувствовала прилив сил и заговорила твердым, ясным голосом.
– Кто это нюни распускает? – склонилась она над ними. – Кэтрин, карабкайся маме на спину, поиграем в лошадки. А ты, Трэдд, в мамином подоле будешь как кенгуренок в сумке. Быстренько доберемся до дома.
Облепленная детьми, она распрямилась и побрела домой, на Митинг-стрит.
Как ни странно, усталость помогла ей. Утомленная до крайности, она не чувствовала ни тяжести своей ноши, ни ужаса разразившейся катастрофы, превратившей некогда знакомые улицы в хаотический ландшафт. Она осознавала только, что надо передвигать ноги и поддерживать драгоценный груз, двигаясь навстречу белеющей сквозь листву колокольне Святого Михаила.