Читать интересную книгу Россия и ислам. Том 2 - Марк Батунский

227 Там же. С. 105.

228 Там же. С. 126.

229 Там же. С. 131. (Курсив мой. – М.Б.)

230 Там же. С. 132.

231 Там же. С. 135.

232 Там же. С. 136.

233 Там же. С. 150.

234 Там же. С. 132.

235 Там же. С. 142.

236 Там же. С. 143.

237 Там же. С. 142.

238 Там же. С. 143.

239 Там же. С. 152.

240 Там же. С. 143.

241 Вот любопытная цитата из воспоминаний Дениса Давыдова о борьбе с Наполеоном в дни его вторжения в Россию: «Все наши азиатские атаки не оказывали никакого действия против… европейского строя…» (Цит. по: Тарле Е.В. Наполеон // Сочинения. T. VII. М., 1959. С. 285. Курсив мой. – М.Б.)

242 А потому-то ему и удалось, вступив в беседу с двумя муллами, беспрепятственно пройти, с их согласия и «на удивление всем гяурам», в «главную святыню тебризских мусульман», Сеид-Гамзэ, о которой, пишет Березин, «я слышал очень часто, как о недоступном для христиан месте». Именно как знаток персидского языка и персидской истории предстает Березин на аудиенции у шаха (Березин И. Путешествие по Северной Персии. Казань. 1852. С. 73, 181–182).

243 Там же. С. 35. (Курсив мой. – М.Б.)

244 А это значит, что доминирует (во всяком случае, в литературе «среднего уровня») имманентная новоевропейской культуре (см. подробно: Heideggeri М. Die Kunst und der Raum. Sankt Hallem. 1969; Holzwege, Frankfurt am Main 1963; Chastel A. Le mythe de la Renaissance 1422–1520.Genéve, 1969; Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978, С. 73–76) тенденция к известной объективизации пространства, с чем – как с ее продолжением – связаны и попытки материлизовать пространство, овеществить его, овнешнить, усреднить (сделать его доступным простым способам измерениям), оторвать от субъекта, познающего это пространство. Представление (противостоящее мифопоэтической архаичной модели мира) о геометризованном, гомогенном, непрерывном, бесконечно делимом и равном самому себе в каждой своей части пространстве, порождало установку на покорение (овладение им) и последующую его унификацию, устранение из него качественных различий (Топоров В.Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. С. 229–230). Но одновременно же, как я убежден, в бытийственно-гносеологической структуре анализируемых текстов сквозит и иная идея – идея обживания, усвоения пространства, собирания его как иерархизированной структуры соподчиненных целому смыслов. Поскольку же эта иерархия вовсе не претендует на безвременное гоподство, постольку в ней устанавливаются такие многослойные связи, которые приведут к неоднократной мене местами детерминирующего («цивилизованная Европа») и детерминируемого («Не-цивилизованная Азия»), Став цивилизованной, Азия может добиться статуса детер минатора.

245 Правда, «в обычаях Восток есть большей частью оборотная сторона Европы: почти все, что у нас считается белым, в Персии кажется черным и наоборот. Самые мелочные привычки персиянина или даже вообще мусульманина отзываются своеобразностью, совершенно чуждою европейского характера» (Березин И. Путешествие… С. 275–276). Но весь этот кажущийся вначале каким-то антимиром комплекс не только довольно легко может быть изучен европейцем, но и принципиально им познаваем с позиций категориального строя европейского же стиля мышления.

246 Впрочем, можно и по-иному оценить композиционную структуру – если не всех, то, уж во всяком случае, многих – «текстов путешественников»: как структуру, имеющую принципиально нелинейный характер. Зачастую то или иное описание вояжа на Восток представляло собой монтаж фрагментов, не связанных друг с другом ни хронологической, ни причинно-следственной, ни даже тематической связью. Это – мозаика мотивов, объединяющихся только в сознании читателя как и уитменовский эпос. Например, такая книга требует не столько эмоционального, сколько интеллектуального восприятия (Huggins A. Leaves of Grass from the Perspective of Modern Epic Practice // «Midwest Quarterly». Pittsburg, 1982. Vol. 23, № 4. P. 388), ибо полагается на «внетекстовую» осведомленность читателя, стимулируя его понятия и воображение. Но при всей своей мозаичности, типичное описание путешествия на Восток обладает идейно-тематической целостностью. Единство ему придает доминирующий его образ – авторское «я», являющееся тем центром, куда стягиваются все многочисленные нити «фрагментарного» сюжета. Другими словами, оно, это «типичное описание», есть, по существу, история духовного становления Путешественника на фоне эволюционирующей («даже на Востоке!») истории.

247 Любители смелых параллелей могут, при желании, найти здесь влияние (никогда, быть может, не осознаваемое европейскими авторами о Востоке первой половины XIX в.) восточной эстетики. Ведь она привержена к традиционной форме (и к отсутствию формы), придавая особую ценность интервалу, паузе, монотонности, молчанию, инертности, пустоте (выражающейся, в частности, в отказе от Слова, или, вернее, Пышного Слова романтиков), тяготея к нерасчлененности, слитности, текучести.

248 По-видимому, на полифонические «тексты путешественников» 1 – й половины XIX в. большое влияние продолжал оказывать реалистический роман XVIII в. Он покоился на тщательном наблюдении картин своей эпохи, на знании «психологии людей, их языка, благодаря чему он дает нам в руки документ, по точности своей конкурирующий с историей» (Barguillet F. Le roman en XVIII siècle. P., 1981. P. 147).

249 Cm: Karpov A. The Legacy of Jackson Pollok // Art News. October 1951; Williams E. Stove Days. N.Y. 1967; Goodheart E. Culture and the Radical Conscience. Cambr. (Mass.). 1973; Gielmam B. The Confusion of Realms. N. Y. 1969; Dewey Y. Art as experience. L, 1934; McLuhan M. The Implications of Cultural Uniformity // Superculture, American Popular Culture and Europe. 1975; 2) Understanding Media. The Extensions of Man. London., 1969.

250 A y нашего путешественника были и в этом отношении достаточные предшественники, даже в эпоху средневековья, – и в первую очередь Джон Мандевиль (XIV в.), которого больше всего интересовали обычаи и верования различных народов. Мандевилю была свойственна объективность и толерантность. Языческий и мусульманский миры он изобразил в сравнении с католической Европой далеко не всегда в ее пользу. Не закрывая глаза на «заблуждения» иноверцев, Мандевиль с удовольствием отмечает их достоинства. Ему принадлежат поразительные для английской литературы эпизоды, в которых привычные представления перевернуты, где все исследуется, но ничто не подвергается осмеянию (Howard D.R. Writers and Pilgrims: Medieval Pigrimage Narratives and their Posterity. Berkely etc, 1980. P. 75). Изображение Мандевилем «обычаев и нравов разных стран» имело моральную направленность. Его характеризует дар видеть духовную сущность чужого культурного явления, умение взглянуть на людей и события с разных – иногда противоположных – точек зрения.

251 Когда, скажем, «главный правитель Азербайджана и Тебриза» Шах-заде Бегмен Мирза «суеверен и без предсказаний своего астролога… не решается на важные предприятия» (Березин И. Путешествия… С. 92). Впрочем, все время подчеркивает автор, «на Востоке свои порядки» (Там же. С. 93), – особенно в эпизодах, связанных с предпочтением и приемом подарков, процедурами взяткодательства, – там «обычай обязательнее всякого закона» (Там же. С. 123) и т. п.

252 Так, за Востоком – и только мусульманским – отрицали какую-либо возможность создавать сколько-нибудь эффективные философско-исторические концепции, притом глобального характера. Декларировалось, что «история каждого народа имеет свой особенный, отличительный характер и ход и в то же время гармонирует с историей всех прочих народов… Народы исчезают с лица земли, но всякий из них оставляет человечеству в наследие ту мысль, над развитием которой трудился в своей жизни» (Вышнеградский Н. Об историческом искусстве и постепенном его развитии у различных народов // ЖМНП. 1845, сентябрь. С. 172. Курсив мой. – М.Б.). Уже в древности, утверждает тот же автор, на Востоке был лишь «поэтико-религиозный взгляд на историю» – и не только потому, что в интеллектуальной жизни властвовала «каста жрецов», но и потому, что тамошний климат «ослаблял ум и воспламенял фантазию» (Там же. С. 177). На Востоке и по сей день «преобладают… фатализм… отречение от своего человеческого значения. И где еще конец им? Скоро ли воссияет над этою чудною страною заря истинного просвещения?» (Там же. С. 178).

253 Можно заметить во все том же корпусе текстов не только торжествующе-оптимистический настрой, но и острое ощущение дисгармоничности человеческого бытия, морального «дискомфорта», побуждающее Автора (или его героя – как, скажем, лермонтовский Печорин) вырваться из рамок привычного существования. А это значит, что постепенно шел – хотя и не всегда теоретически осмысливаемый – распад прежнего «центрированного» мира и воцарение бесформенного бытия, мира «полицентричного», хаотичного, приобретающего характер «лабиринта», «джунглей», «дебрей», мира, освобождение из-под власти которого может дать лишь «побег» (на сугубо современном материале это хорошо показано Thabti Sahbi В. Reisemotiv im zeitgenôssischen Roman, dargestellt am Beispiel W. Kôppelins, A. Anders und M. Frisch. Münster, 1981). Одним из вариантов его и является «путешествие на Восток».