Читать интересную книгу Россия и ислам. Том 2 - Марк Батунский

166 Булаховский Л.А. Русский литературный язык. С. 224. И еще. В первой половине XIX в. закономерно возрастали требования к официально-делово-му языку, главными свойствами которого объявлялись (см. подробно: Магницкий М. Краткое руководство к деловой и государственной словесности. М., 1835) правильность, чистота, краткость, «благородная простота», точность, т. е. то, что считалось имманентным языком «цивилизованных», европейских народов, но отнюдь не восточным с их обилием нефункциональной патетичности, необузданной полисемичностью, отсутствием отвлеченной лексики современного типа. И вот почему термины «восточный стиль», «азиатская пышность речи» и т. п. несли, как правило, отрицательную эмоциональную экспрессивную окраску.

167 Но зачастую это оборачивалось явной безвкусицей – и даже у такого изысканного ценителя, как Виссарион Белинский. Так, в начале 1839 г. он посвятил обширную статью-рецензию роману И. Лажечникова «Ледяной дом» (см.: Белинский В.Е. Т. 3. С. 7–23), где признал «самым лучшим лицом» возлюбленную Артемия Волынского Мариорицу: она «дитя пламенного Юга… питомица гарема, дивный цветок Востока, расцветший для неги, упоения чувств и перенесенный на хладный Север» и т. п. (См. любопытные возражения по этому вопросу (т. е. о «восточной» и «европейской» любви) известного историка русской литературы С.А. Венгерова в его статье «Иван Иванович Лажечников. Критико-библиографический очерк» // Лажечников И.И. Собрание сочинений. СПб., 1901. T. I. С. XCIV.)

168 Михаила Лермонтова никак нельзя назвать энтузиастическим поклонником традиционного Востока. Правда А.А. Краевский передал слова поэта, сказанные накануне его последнего отъезда на Кавказ: «Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас еще мало понятны. Но… там, на Востоке, тайник богатых откровений» (Цит. по: Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений. T. I. М., 1964. С. 595). И все же в целом доминирует образ Востока – притом не только мусульманского, но и христианского – как сонного царства. Наиболее показательно в этом смысле стихотворение «Спор» (1841), тематическая схема которого – «контраст сонного “востока”, отрекшегося от мира, и деятельного, наступающего “севера”» (Гаспаров МЛ. «Спи, младенец мой прекрасный»: семантический ореол разновидности хореического размера // Проблемы структурной лингвистики. 1981. С. 184), олицетворяемого «полками могучими» русской армии, неуклонно движущейся «прямо на восток». А на «дряхлом Востоке»:

Род людской там спит глубокоУж девятый век.Посмотри: в тени чинарыПену сладких винНа узорные шальварыСонный льет грузин;И, склонясь в дыму кальянаНа цветной диван,У жемчужного фонтанаДремлет Тегеран.Вот у ног Ерусалима,Богом сожжена,Безглагольна, недвижимаМертвая страна;Дальше, вечной чуждый тени,Моет желтый НилРаскаленные ступениЦарственных могил.Бедуин забыл наездыДля цветных шатровИ поет, считая звезды,Про дела отцов.Все, что здесь доступно оку,Спит, покой ценя…

169 Тартаковский П. От составителя… С.5.

170 Там же. С.6.

171 Там же.

172 Там же.

173 Как и многие другие имена собственные, оно давно уже было освоено (в точно воспроизводящих речь простонародья ряде произведений А. Островского, А. Чехова и других русских писателей таких примеров множество) в качестве нарицательного наименования, т. е. наполнено определенным семантическим содержанием, – притом всецело отрицательного плана.

174 В своем отзыве о поэме Пушкина «Руслан и Людмила» современник поэта критик А. Воейков отнес это слово к «низким», «просторечным выражениям», которым не место в «изящной словесности» (см.: Лексика русского литературного языка XIX – начала XX века. С. 164).

175 Интересно, что даже такой очень близкий к славянофилам историк, как М.П. Погодин (в статье «О Петре Великом» – см.: Погодин М.П. Историко-критические отзывы. М., 1846) полагал, что с Петра I началась новая эпоха в истории человечества – западно-восточная, европейско-русская, в которой «западная пытливость» будет освящена «восточной (т. е. грекоправославной. – М.Б.) верой».

176 Gehlen A. Die Seele Imtechnischen Zeitalter. S. 36ff.

177 О сильнейшей тяге не только русской, но и других славянских культур к рациональности, отожествляемой прежде всего с наукой, см.: Кульмин М., Ритчик Ю. Наука и славянские культуры XVIII–XIX вв. // Общественные науки. М., 1981, № 5. С. 210–213 (Обзор материалов международной конференции «Роль науки в развитии славянских культур XVIII–XIX вв». Прага, 4–6 ноября 1980 г.).

178 Хосе Ортега-и-Гассет жил намного позднее описываемых нами событий, но следующее его высказывание весьма точно передает типичнейший для эпохи Просвещения и его последователей в XIX в. (разумеется, тех, кто в общем был далек от расизма) культ научной рациональности: «Если Европа превосходит чем-либо азиатский или африканский тип, то благодаря науке. Европа – Наука: все остальное у нее общее со всей планетой» (J. Ortega у Gasset. Obras complétas. V. Madrid, 1969. P. 102). Таким образом, проблема «европеизации» любой страны становилась в первую очередь как «педагогическая проблема», говоря словами того же Ортеги, а прогресс общественных институтов и морали сам собой вытекал из развития науки (“Цивилизации).

179 См., например: Письма Русского из Персии. Ч. I. С. Tl (курсив мой. – М.Б.).

180 Там же. С. 6–7.

181 Там же. С. 10–11. См. также с. 110.

182 Там же. С. 25.

183 Там же. С. 57.

184 Своеобразное переложение строфы пушкинской поэмы «Руслан и Людмила» о «златой цепи», в которую закован «кот ученый», ходящий «день и ночь» вокруг «дуба зеленого».

185 Письма… С. 70.

186 Там же. С. 91.

187 «…Находить здесь хорошее может только персиянин, привыкший ко всему с младенчества; т. е. надо родиться, жить и умереть в Персии, чтобы она могла нравиться» (Там же. С. 182).

188 А вот жители Азербайджана «красивы, бодры, сильны и деятельны, не будучи подвержены той восточной лени, которою так славится Восток, благодаря своему всегда голубому небу и своему вечно ясному солнцу» (Там же. С. 59).

189 См. там же. С. 137; см. также с. 140.

190. Автор даже задает такой вопрос в связи с – говоря нынешними терминами – «усилением прогресса межкультурной коммуникации»: взятки в Персии «так обыкновенны, что считаются необходимостью, почти законом! Смотря на это, спрашиваешь себя: Восток ли обязан Европе этим злом, или обратно Европа Востоку? (Там же. С. 179).

191 Там же. С. 173.

192 Там же. С. 259.

193 Там же. С. 276.

194 Там же С. 277.

195 Там же.

196 А этим понятием широко пользовался в топ же первой половине минувшего века и Маркс. Осуждая колониализм, он тем не менее полагал, что стабильность традиционных образцов деятельности представляет собой препятствие на пути развития социального опыта, и потому видел в разрушении «традиционных» культур не просто зло, но и историческую необходимость. «Мы все же, – писал он, – не должны забывать, что эти (речь в данном случае шла об Индии. – М.Б.) идиллические сельские общины, сколь безобидными они бы ни казались, всегда были основой восточного деспотизма, что они ограничивали человеческий разум самыми узкими рамками, делая из него покорное орудие суеверия, накладывая на него рабские цепи традиционных правил, лишая его всякого величия, всякой исторической инициативы» (Маркс К. и Энгельс Ф. Т. 9. С. 135).

197 Она же – «Порядок». «Ровность» и т. п. Так, славянофил Киреевский хвалит романтика Баратынского за то, что его «муза, обняв всю жизнь поэтическим взором, льет ровный свет вдохновения на все ее минуты» и т. п. (Киреевский И.В. T. II. С. 29).

198 Употребляя термин «свобода», я имею в виду лишь ее классически европейскую интерпретацию, поскольку в «традиционно русской модели мира» есть только понятие «воля». Оно же предполагает «экстенсивную идею, лишенную целенаправленности и конкретного оформления…». Напротив, «свобода» – «понятие интенсивное и предполагающее целенаправленное и хорошо оформленное самоуглубляющееся движение. Если волю ищут вовне, то свободу обретают внутри себя, через серию последовательных ограничений, повторных возвращений к своему Я – в том локусе, где свобода и необходимость лишь ипостаси друг друга…» (Топоров В.Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М., 1983. С. 239–240).

199 В России уже с XVIII в. стал популярным термин «умственный», а в первой половине следующего столетия – «рационалист», «рационализм», в основном противопоставлявшиеся «сверхъестественному» (см.: Веселитский В.В. Развитие отвлеченной лексики в русском литературном языке первой трети XIX века. М., 1964. С. 36–37); «эмпиризм» (Там же. С. 37–38), «либерал» (Там же. С. 48) и, наконец, тесно сопрягаемое с ними, – слово «цивилизация». Последнее понималось как «смягчение нравов, просвещение, укрощение, облагонравливание» (Там же. С. 57). В конце XVIII – первых десятилетиях XIX в. употребительны были и иные средства, в разной степени совпадавшие по значению со словом «цивилизация». Ближе других по значению к нему было существительное «гражданственность», которое в дальнейшем постепенно вытесняется «более определенным по значению и более терминологическим существительным цивилизация» (Там же. С. 58).