пожаре, готовясь к отъезду. Времени оставалось мало, надо было все учесть, ничего не забыть, уложить, запаковать — дорога ведь не близкая! И Надежда выбралась из цеха лишь утром.
По дороге домой забежала в поликлинику. Умолила врача осмотреть ребенка как можно быстрее. Натолкалась в очереди за хлебом. К себе примчалась запыхавшаяся, возбужденная. Мать перепугалась:
— Что с тобой, ты сама не своя! Что случилось?
— В дорогу собирай меня, мамочка!
— В какую дорогу?
— В дальнюю, мама. — И не сдержалась, расплакалась от радости, прильнув к матери: — Домой еду, мамочка. В Запорожье!
— Ох, слава ж тебе, господи! — засуетилась Лукинична, не зная, за что второпях схватиться. Но к радости примешивалось и беспокойство: — Погоди, доченька. А как же вы поедете? Ведь там еще война!..
И, охваченная внезапным страхом, она заплакала.
— Не пущу! Пусть как хотят, а не пущу… Не могу!..
Надежда впервые видела мать в таком отчаянии. Она убивалась так, словно в доме был покойник. И было от чего убиваться: войны наложили ей на сердце глубокие рубцы. В прошлую лишилась мужа, в эту — зятя (она чувствовала, что Василь погиб). А сколько хлебнула горя, пока дочка оставалась в осажденном Запорожье, сколько перестрадала душой, нагоревалась, пока Надежда вырвалась из пламени! И вот теперь хотят оторвать от нее ее единственное дитятко, ее радость…
— Ох, не оставляй нас, доченька, не оставляй! — словно чуя беду, голосила Лукинична.
Надежда утешала, доказывала, что страшное уже позади, уверяла, что оснований для волнений нет, что, пока они доберутся до Запорожья, немцев уже прогонят за Днепр. Говорила, говорила, но тревогу материнскую унять не могла. Лукинична затихла, порой даже улыбалась дочке, стремясь облегчить расставание, — ведь все равно не удержать ее, уедет! — а сама еле сдерживала рыдания.
Только Юрасик не поддался грусти. Узнав о мамином отъезде, он словно бы стал поправляться и шумно торжествовал: «Домой! Мама едет домой! Слышишь, бабуся? Домой! Почему же ты плачешь? Она же и нас потом заберет, Правда, мамочка, заберешь?!» И, чтобы утешить расстроенную маму, обещал быть послушным, помогать бабусе, пусть мама не волнуется за них. По-взрослому пожал худенькими плечиками — мол, и не такое пережили!
Когда вещи были уложены, Юрасик грустно прижался к матери, зашептал ей, дыша горячо-горячо на ухо:
— Ты же не забудь, мамочка!
— Чего, сынок?
— Татка поискать. Ведь он где-то там, наверное!
— Не забуду, — с трудом промолвила Надежда.
Новая разлука с ребенком, с матерью, к тому же, видимо, надолго — кто знает, ведь все может случиться, едут не в гости, недаром Морозов на «грозы» намекал, — наполняла сердце болью, жгучей, тяжелой. Невозможно было оставаться спокойной.
Как на беду, куда-то запропастилась Груня. Ушла вчера в город и не вернулась. Не вышла и на работу — чего никогда с нею не бывало. В цехе думали, что она дома, дома — что на работе, задержалась на ночную. И когда Надежда вернулась под утро и сказала, что в цехе Груни нет, бабка Орина совсем голову потеряла:
— О, господи! Где же она? Что с нею?..
И Надежда не знала, что подумать. Пока занималась с больным сыном, пока встречала и провожала врача, пока собиралась в путь, все надеялась, что вот-вот Груня вернется и они наговорятся на прощание. Но день клонился к вечеру, уже и Дарка примчалась на полуторке, чтобы отвезти на вокзал, а Груни все не было.
— Да ты не печалься, — утешала Дарка. — Она, видно, уже на вокзале. Ведь мы виделись с нею вчера.
— Где же вы виделись?
— В военкомате.
— А зачем она туда ходила?
— Известно, зачем тянет туда солдаток. Той помощь, той аттестат.
Дарку совсем не тревожило, что Груня не вышла в ночную. Видно, задержалась допоздна и переночевала у кого-нибудь из знакомых.
— А когда ты видела ее? — допытывалась Надежда.
— Вечером. Я тоже опоздала на работу. А она еще оставалась там. Сидела в очереди к военкому.
Немного отлегло от сердца. Наверное, Груня и в самом деле задержалась у военкома, может, и впрямь заночевала у знакомой, а на работу вышла в утреннюю и сейчас ждет ее у поезда.
Однако и на вокзале Груни не было. Никто ее сегодня не видел. Встревожилась вся бригада.
На перроне толпились запорожчане. Проводить на родину первую группу пришли все, кроме работавших в ночной. Каждому желали счастливого пути, наперебой давали поручения. Тот молил разыскать родных, оставшихся на оккупированной территории, тот заглянуть к нему домой, передать письмо. Надежду просили поклониться низко родному городу. Отовсюду слышалось:
— И за меня поклонись!
— И за меня, Надийка!..
Взволнованная, Надежда обещала выполнить поручения.
Груню она ждала до последней минуты. Уже на ходу поезда все выглядывала в окно, надеясь, что Груня все же прибежит.
В эти прощальные минуты с особой остротой ощутила, как глубоко вошла в ее душу уралка. Даже вообразить себе не могла, как бы пережила лихолетье, если бы не встретилась на своем пути с таким человеком. Эти годы были для Надежды особенно крутой дорогой, полной горя и трудностей, по которой ей приходилось продвигаться через силу, порой по краешку крутых обрывов, над самой пропастью, — и кто знает, одолела ли бы она те препятствия, если бы не было рядом Груни.
За окном проплывали горы. Расстилались беспредельные степи. Не раз в дороге наступали вечера, не раз занимались рассветы, а странное исчезновение подруги не выходило из памяти.
VII
Когда миновали Волгу, ощутимо дохнуло войной. Ночью города погружались в темноту. На станциях настороженно мигали знакомые синенькие огоньки. Все чаще попадались руины, развалины, сожженные деревни, тянуло горьким дымом пожарищ.
Харьков встретил их громовыми раскатами. Высоко в ночном небе завывали чужие моторы, и только что освобожденный город отзывался на это шквалом огня. Точно мечами, разрезалось над городом небо.
В эту ночь, впервые после двухлетнего перерыва, Надежда снова работала под обстрелом. Наскоро сгружали с платформы машину. Собирались дальше двигаться своим ходом.
Военные предостерегали Морозова. На подступах к Запорожью еще горела земля. Советовали подождать. Но стремление быть поближе к родному городу было столь велико, что в группе никто не хотел внять этим предостережениям. Выехали в ту же ночь.
Дорога, как и следовало ожидать, оказалась нелегкой. Степь окутывалась густой и по-осеннему холодной темнотой. В эту пору года тут обычно тихо и безлюдно. Но сейчас степь бурлила, клокотала, полнилась неслыханным гулом. Будто покрапленная синими светлячками, двигалась лавина военной техники; двигалась в несколько рядов по искореженному снарядами и бомбами шоссе, и по обочинам, и прямо по стерне; двигалась без конца и без края, время