Читать интересную книгу Я, Богдан (Исповедь во славе) - Павел Загребельный

И я, грозный гетман Хмельницкий, отмахиваясь от назойливого жужжания мною же порожденного этого человечка, должен был скреплять своей подписью то, чего он так жаждал: "Видячи мы пана Гладкого старательность и в почтенных поступках совершенство, разумеем его на уряд полковника миргородского быть годного, надеясь, что и в дальнейшем в своих почтенных поступках и достойных войсковых трудах не будет отменен, посему настоятельно приказываем, дабы каждый ему, Пану полковнику Гладкому, чинил всегда яко старшему своему пристойную учтивость и почтение и сообразно давним войсковым установлениям надлежащее отдавал послушенство, зная тое, что он, пан Гладкий, имеет от нас полную и безоговорочную поддержку доброго уважать, а преступного без фольги (без поблажки) карать".

Красный кафтан, черный бархатный пояс с золотыми мушками, на плечах плащ розового сукна, с голубой подкладкой, застегнутый под подбородком золотым аграфом, сабля вся в самоцветах - таким красовался передо мною пан полковник миргородский Матвей Гладкий и не благодарил, не кланялся за подписанный мною универсал, а бубнил едко: "Наш король - пан и останется паном и королем, а ты королем никогда не будешь, только как теперь еси, так и останешься нашим братом и товарищем".

- Уйди с глаз, если не хочешь, чтобы тебя вывели под руки, как засватанного! - сказал я ему тихо.

До конца жизни суждено мне было быть окруженным непослушными, но есть непослушание разумное, свободное, на простор и на добро, а есть - тупое, ослиное, мертвое, как холодный камень посреди ручья. У Гладкого непослушание было тупое, обросшее степью и салом, будто грязью, потом разило от него, ограниченностью, подлостью. Откуда взялся сей человек и почему поставил я его полковником? Короткие ноги, туловище как пенек, мертвое лицо, мертвые глаза, только рот всегда открыт для шипящего крика, а когда ходит, то бодает в землю, будто хочет пробиться сквозь нее, роет под собою яму и норовит столкнуть тебя не в одну, так в другую.

Подлость, если и не открытая, все равно прочитывается всеми просто и легко, это только героизм всегда непостижим и таинствен даже для тех, кто его проявляет. Этот Гладкий еще будет зариться-примеряться на мое место, и я еще успею срубить ему голову, но если бы он был один!

Роились вокруг меня, будто назойливая мошкара, не боялись моего гнева и гнева господнего, не боялись проклятий, не слышали слез сиротских и плача вдов, респектом знатных услуг тянули к себе на хоругвь или даже на пожизненное владение мельницы, хутора, села, земли, а потом еще и верстали казаков в посполитые, щедро отдавая их долги в шинках и отнимая у них потом земли и пожитки. Я возвращал этих несчастных в казаки, но потом их снова верстали, и не было спасения.

Власть привлекает возможностью творить вокруг счастье и свободу. Но, давая одним, отнимаешь у других, потому что всего отмерено однажды и навеки.

Иоаникий Галятовский в "Ключе разумения" будет писать: "Которые чужие земли, участки и дворы отнимут и себе пространное, а людям тесное место творят, будут иметь товарищество с дьяволами, будут в пекле как в сундуке железном тесном заперты навеки".

Кто бы там обращал внимание на подобные предостережения!

Они брали, потому что я давал, а я давал, потому что сам вынужден был брать, - иначе не удержал бы войско и не выстоял в той неистовой борьбе, на которую встал супротив шляхетства и магнатерии чужеземной.

Из всех сел, местечек взымался годовой оклад денежный, который назывался стацией, также за показанщину, покузовное и становое, кто вино курит из казаков, а кто шинкует - с бочек; со станов собирались деньги, а с пустующих земель - хлеб, с которого сбора часть во двор гетманский отдавалась, а часть на оплату служителям сотенным и войсковой полковой музыки и на общие городовые расходы я позволял. Стации собирались с могущего двора один рубль и пятьдесят копеек, со среднего двора пятьдесят копеек, а с убогого - пятнадцать. На болотах с могущего - сорок копеек, со среднего двадцать, а с нищего - пять. А еще на служителей сотенных, на хорунжего по одной, а на писаря по две копейки, да на сторожей полевых со всякого мещанского и посполитого двора по две копейки, овса по четверику, по буханке, по ступке соли, по кварте пшена, да на мистра (палача) со всякого двора денег по копейке. На гетманскую музыку и на кухню гетманскую со всякого обывателя по пропорции их имущества мукой ржаной, пшеничной и гречишной, солодами, семенем конопляным, горохом, маком, кабанами, птицами, а деньгами не брали ничего. Перед наступлением каждого праздника собирались для полковников с сел и местечек на ралец гуси, утки, куры, яйца и поросята, а еще куница предсвадебная с каждого двора, где были молодой и молодая, а еще по неделе в степи косили полковнику сено, ему же хлеб жали по два и по три дня в год, да в год на полковую музыку с трех человек брали с каждого местечка: ржи по тридцать четвертей и овса толикое же число, гречишной муки шесть, пшеничной шесть и пшена шесть, гороха две четверти и два четверика, маку полчетверти и один четверичок, кабанов три, сена возов тридцать, дров возов тридцать, капусты тридцать кочанов, свеклы три воза, а на сторожа полевого от вола рабочего ржи или овса по два четверичка и по две копейки и буханке хлеба, пешие - от двух до десяти копеек. Да палачу с каждого по копейке, также в ратуше стояли на почте по шесть коней да пеших по три человека, а особенно пеших на страже шесть человек по неделе попеременно с другими ратушными селами, всего в один год раз или же два, раздобывалось также для наездов варево, как-то: капусты, свеклы, огурцов и прочего выдавали по части. Посполитые должны были заготовлять на войсковых степях сено на зиму для войсковой арматы, давать сборы в пользу полковых и сотенных служителей, писарей, арматной прислуги, музыкантов, полевых сторожей.

После Зборова обо мне говорили: возвратился, мол, Хмельницкий в свой Чигирин на отдых, и в Киев не заезжая, вокруг его высокомерие и роскошь, добыл для себя со старшиной несказанное количество богатств, а казаки на войне мало добыли, потому-то уже в прошлом году всю землю опустошили и теперь вернулись по домам с пустыми карманами и сумками.

Может, те, кто пускал такие слухи, хотели, чтобы я сгнил в шатре под дождями, не имея сорочки на смену?

Тогда, под Зборовом, к королю, который величественно засел в пышном шатре огромном, послал сначала депутацию казацкую, одев послов своих в наилучшие одеяния, и велел им держаться надлежащим образом. Послы падали несколько раз на землю перед королем, с плачем признавая вину войска всего и прося милосердия, а потом подали письмо к королю от имени всего войска, и снова падали, и вставали, и снова падали и вставали, так что и не поймешь: стоят или падают. Ведь другие упадут и лежат неподвижно или ползают возле трона, а тут падают и мгновенно вскакивают - почтение или насмешка? - такое лукавство казацкое!

А потом и сам я прибыл к королю. Была у меня надвинутая на уши бархатная шапка с двумя перьями в аметистах, золоченый атласный жупан, кунтуш волосяной атласный с маленькими серебряными петличками, стоял и не гнул шеи перед его королевской милостью.

Казаки шли за мной расколыханно и безбрежно. Зажали королевскую охрану, окружили дорогой шатер Яна Казимира выкриками, шумом, песнями, неистовостью. Песни поднимались до самого неба, от казацкого танца земля прогибалась и вздрагивала до глубочайших глубин, бочонки с горилкой летали над головами, жилистые руки подхватывали их легко, вытягивались жилистые шеи навстречу струйкам адского напитка, макались усы, текло по твердым подбородкам, в луженые глотки, которые могли бы перекричать трубы Страшного суда и проглотить все огни адов.

...Якби менi зранку

Горiлочки склянку.

I тютюн та люльку,

Дiвчину Ганнульку!

...Ой, густий очерет та й лепехуватий,

Чи ти ж мене не пiзнав, пришелепкуватий.

...Танцювала риба з раком,

А петрушка з пастернаком,

А цибуля з часником,

А дiвчина з козаком.

- ...Ой козаче чорновусий,

Чому в тебе жупан куций?

- Мене дiвки пiдпоїли,

Жупан менi пiдкроїли.

Явился я в дорогой одежде, а король не мог и переодеться. Шатер весь в золоте и шелках, а Ян Казимир - пропитанный потом, грязный и растрепанный. Сидел на походном троне, покрытом драгоценным аррасом, подергивал головой, кривил губы, изображая монаршью гордыню, но речь его была мягкой, он лишь обещал, а не угрожал, - и я не выдержал: "Горазд, король, молвишь!", вежества и учтивости же никакой против королевских слов не учинил ни словами, ни в чем-либо другом, отчего ужаснулся царский посол в Варшаве Кунаков и, наверное, напугал московских бояр моей дерзостью казацкой.

Я же еще тогда, после Зборова, перед московским посланцем Литвиновым, выпив здоровье царское, сказал: "Не того мне хотелось, и не так тому быть должно, но не повелел царь, не пожаловал, помощи христианам не дал на врагов". И, так говоря, заплакал. Жаль говорить!