Другой лист — «Ин Боцзюэ в гроте насмехается над весенним баловством» иллюстрирует эпизод 52-й главы.
«Весеннее баловство в гроте», т. е. баловство в «иньской пещере», иными словами, внутри женщины. Секс в Китае по причине социального неравенства между мужчиной — хозяином — и его гаремными послушницами почти всегда рассматривался с позиций хозяина, т. е. с мужских. Поэтому коитус понимался не только и, может быть, даже не столько как процесс единения инь и ян, сколько как приобщение ян к инь с целью восприятия иньских энергий, посещение пещеры инь («нефритовой пещеры», «лютневой пещеры»), весенние игры в ее сладостных глубинах.
На данной гравюре изображены как бы сразу две пещеры — внешняя, называемая «гротом весны» (метафора соития), и внутренняя по имени Ли Гуйцзе.
«Внешний» грот на картинке передан условно при помощи неких каменистых образований. Сквозь причудливые, извилистые, как бы изъеденные, формы прорастает мощная ветвистая сосна. Подобные образы часто встречаются в китайской живописи. Сосна (или иногда бамбук) и дырявые камни являются природной эротической парой. Их присутствие на «весенней картинке» не случайно. Оно очередной раз фиксирует китайскую идею о том, что, любя, человек следует природе, приобщается к ней, сливается.
Забавы в «гроте весны» (эротические игры) — не вполне предназначены для посторонних глаз: это все же грот, а не дворец. Однако в данной гравюре за коитусом с удовольствием наблюдает.
В конце 52-й главы романа рассказывается о молодой женщине, которая ловит в саду бабочек. Сюжет этот не случаен, и возникает он в романе не однажды. Женская ловля бабочек, мотыльков, пчел в китайском понимании имеет вполне конкретный подтекст. Любое насекомое — опылитель — это знак мужской сексуальной энергии. Мотылек — любитель и возлюбленный цветов, в том числе и красных, то есть тех, что в китайской традиции ассоциировались с вульвой.
Согласно тексту романа, Цзиньлянь удалось достичь желаемого. Она поймала мотылька по имени Цзинцзи.
Дальнейшее развитие событий представлено на листе «Пань Цзиньлянь в саду уступает любви зятя».
Кстати, надпись этой гравюры тоже содержит музыкальные реминисценции, ибо она может быть прочитана как «Садовая мелодия любви Пань Цзиньлянь к зятю».
И то, что мелодия «садовая», — это тоже не случайно. Китайцы любили, следуя природе, сливаясь с природой, предаваться любви на свежем воздухе. Это к тому же во многом соотносилось с различными даосскими идеями.
Согласно развитию фабулы Цзинцзи зазвал молодую женщину в грот (опять грот) посмотреть на выросший там гриб. Образ грота не вызывает особых сомнений. Это классический знак вульвы. Осталось понять, что из себя представляет возросший в нем гриб.
Грибы, как известно, бывают разными. Но в данной конкретной ситуации логичнее, видимо, вспомнить о так называемом «черном грибе» с плотно прилегающей шляпкой, по форме напоминающем пенис. Он, собственно, и использовался в таком качестве (илл. 33).
Лист «Пань Цзиньлянь в саду уступает любви зятя» не является абсолютно точной иллюстрацией эпизода. Его изобразительный ряд более емок. В нем соотнесены три существования, три женщины, иероглифы чьих имен стоят в заглавии романа: очаровательная блудница Цзиньлянь, вечно неприкаянная в своих страстях; ее служанка и наперсница Чуньмэй и Пинъэр, создавшая себе ненадолго свой хрупкий микромир, достигшая истинной женской законченности, но, увы, иллюзорной и кратковременной.
Ланьлинский насмешник
ЦЗИНЬ, ПИН, МЭЙ, или ЦВЕТЫ СЛИВЫ В ЗОЛОТОЙ ВАЗЕ
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
Юэнян слушает чтение из «Алмазной сутры»[327].
Гуйцзе прячется в доме Симэня.
В зеркало глядеться не хочу, румянец исчезает,Рукой подбородок подперши, сижу, желанья нет спать.Исхудала тонкая талия, бирюзовый поясок повис,Слезы, по щекам стекая, искрятся на подвесках.На равнодушного я негодую, тоска меня грызет,В смятении душа, мукам нет конца.Когда же благодатный ветер повеет наконец?Когда он милого мне к ложу принесет?
Итак, узнав, что Симэнь с узелком[328] остался у Пинъэр, ревнивая Цзиньлянь глаз не сомкнула всю ночь. На другой же день утром, когда Симэнь отбыл в управу, а Пинъэр причесывалась у себя в спальне, Цзиньлянь пошла прямо в задние покои.
— Знала бы ты, сестрица, — обратилась она к Юэнян, — какие сплетни про тебя пускает Ли Пинъэр![329] Ты, говорит, хозяйку из себя строишь, зазнаешься, когда у других день рожденья, ты лезешь распоряжаться. Муж, говорит, пьяный ко мне пошел в мое отсутствие, а она — это ты-то, сестрица, — ее перед всеми конфузишь, стыдишь ни за что ни про что. Она, говорит, меня из себя вывела. Я, говорит, мужу велела из моей спальни уйти, а он, говорит, опять все-таки ко мне пришел. Они всю ночь напролет прошушукались. Он ей целиком, со всеми потрохами, отдался.
Так и вспыхнула разгневанная Юэнян.
— Вот вы вчера тут были, — говорила она, обращаясь к тетушке У Старшей и Мэн Юйлоу[330]. — Скажите, что я о ней такого говорила? Слуга принес фонарь, я только и спросила: почему, мол, батюшка не пришел? А он мне: к матушке Шестой[331] говорит, пошел. Нет, говорю, у человека никакого понятия и приличия. Сестрица Вторая[332] рождение справляет, а он даже прийти не хочет. Ну чем, скажите, я ее задела, а? С чего она взяла, будто я хозяйку из себя строю, зазнаюсь, я такая, я сякая?! А я еще порядочной женщиной ее считала. Правда, говорят, внешний вид обманчив. В душу не залезешь. Как есть шип в цветах, колючка в теле. Представляю себе, что она наедине с мужем наговаривает! Так вот почему она так всполошилась, к себе побежала. Глупая! Неужели думаешь, дрогнет мое сердце, если ты захватишь мужа, а? Да берите его себе совсем! Пожалуйста! Вам ведь в одиночестве жить не под силу! А как же я терпела, когда в дом пришла! Он, насильник, тогда мне на глаза совсем не показывался.
— Полно, сударыня! — успокаивала ее тетушка У. — Не забывайте, у нее наследник! Так исстари повелось: у кого власть, тому все дозволено. А вы — хозяйка дома, что лохань помойная. Все надобно терпеть.
— А я с ней все-таки как-нибудь поговорю, — не унималась Юэнян. — Хозяйку, видите ли, строю, зазнаюсь. Узнаю, откуда она это взяла.
— Уж простите ее, сестрица! — твердила перехватившая в своих наветах через край Цзиньлянь. — Говорят, благородный ничтожного за промахи не осуждает. Кто не без греха! Она там мужу наговаривает, а мы страдай! Я вот через стенку от нее живу. А будь такой же, как она, мне б и с места не сойти. Это она из-за сына храбрится. Вот погодите, говорит, сын подрастет, всем воздаст по заслугам. Такого не слыхали? Всем нам с голоду помирать!