Читать интересную книгу Рыцарь Бодуэн и его семья - Антон Дубинин

Труд-то нелегкий: в расщелины между огромных камней стен сперва вбивали железные брусья, потом кувалдами били по клину, пока глыба не расшатывалась или не трескалась пополам. В угловых башенках надо сперва снять двери и ворота, потом крушить стропила, и еще следить, чтобы не дай Бог никого не завалило. Молоты грохочут, как кузницы ада, столпами взметается сухой раствор; а из кусков стен некоторые стояли еще с римских времен, строили их на совесть, солнце и ветра расплавили камни в почти что единую, монолитную массу. Обломки камней сбрасывали в ров, снося их туда на деревянных поддонах. Таким образом, в стратегических местах стен образовывались огромные бреши, во много туазов длиной. И все это — под палящим солнцем, так что почти все рабочие разделись до пояса, обмотав руки до локтя тряпьем, и уже через несколько часов сплошь покрывались белой или красной каменной пылью. Особенно обидно, что такая тяжкая работа — не созидательная: это тебе не Сент-Этьен строить… Как вдумаются каменщики, что все их усилия на одно направлены: родной город защиты лишить — так сами собой руки опускаются.

А стоит отвернуться — тут же заваливаются к стенке лентяи и панибратски тянут со своими трудягами кисловатое молодое вино. В тени мозги плавятся, куда уж тут вино пить, водой бы беспрестанно поливаться — а этим хоть бы что, передают чашу из рук в руки, важные и медленные, будто что хорошее делают. Подойдешь к тупице, вольготно раскинувшемуся у стены с бутылкой под боком: «Мол, вставай, скотина ленивая, дело-то стоит!» А он хлопает черными глупыми глазищами, будто не понимает; улыбочку на лицо натянет, руками мокрыми машет: что, господин? Мы по-вашему не болтаем… А если и найдется какой, что устанет притворяться, от того толку немного: «Сиеста, мол, сиеста, так у нас испокон веков, вишь, жарко-то как!» Днем, выходит, им работать слишком жарко. Утром — рано слишком, да и в церковь на раннюю мессу следует успеть, все враз такими набожными сделались, что без утренней мессы и «Angelus`a» за работу ни-ни… А вечером — ясно дело, темнеет рано, никак каменщику трудиться нельзя… Хоть ногами бей паршивцев! Бывало, и сорвешься, изобьешь одного, так самому же потом хуже: вон товарищи уже помчались жаловаться, собираются ватагами, прикончить грозят, вокруг битого начинают хлопотать, как наседки — что угодно, лишь бы от труда увильнуть. А то еще кардинал этот дурацкий налетает, перья топорщит: не сметь работников обижать! Прибил какого, из строя вывел — становись сегодня сам на его место! Тяжело угнетались франкские надсмотрщики. И им-то нету радости от разрушения тулузских стен. Не говоря уж о тулузцах. Май — месяц роз, месяц первого покоса, тут бы на полях работать и жен любить, а не…

Знатные люди могли откупиться, послав вместо себя наемного работника. А уж с собственными башенками разбирайтесь, как хотите — но чтобы в недельный срок ни одной не осталось.

Блестящий эскорт — пять рыцарей, человек тридцать солдат — остановился возле красивого высокого дома в квартале малого Сен-Сернена. Домишко дай Бог каждому, с фигурными решетками на окнах, с лепниной не хуже церковной, а вокруг окон — цветная блестящая плитка. Бург — отличное место для ново-разбогатевших горожан, торговцев и чиновников; непочатый край по части разрушения и грабежа.

Светловолосый, сильно потеющий под щегольской кольчугой мужчина указал бледной рукой на прилепившуюся сбоку к трехэтажному строению смотровую башенку.

— Вот, пожалуйте, еще одна. Неужто каждому отдельно надо приказывать? Уже неделю как должна быть снесена! Где, спрашивается, хозяин этого… донжона? Не дом, а крепость, впору весь целиком разрушать!

Хозяева — вернее, сплошные хозяйки — на стук древком копья в ворота высыпали наружу испуганной цветной стайкой. Стоят и таращатся, глаза у всех одинаковые — темные, круглые, глупые донельзя. Одна почти старуха, две молодые девчонки, и еще пигалица в короткой рубашонке. Принц Луи, у которого по красному, обгоревшему на солнце лбу стекали коричневые струйки пота, снисходительно улыбнулся, не желая пугать женщин.

— Хозяин ваш где? — спросил по возможности мягко, но свысока, чтобы почуяли — не простой человек с ними говорит.

Старуха приоткрыла рот, но так ничего и не сказала, прижимая младшую дочку к худому животу. Девки продолжали глядеть.

— Видно, не понимают языка, — обратился снисходительный принц к своему спутнику, коренастому великану, несмотря на жару, не снявшему шлема. — Поговорите с ними по-здешнему. Спросите, где их мужчины, почему до сих пор не снесена башня.

Тот коротко пожал плечами, ответил на том же франкском:

— Бьюсь об заклад, ваше высочество, все они понимают. Только валяют дурака, по здешнему обычаю.

Но все-таки обратился на ломаном «ок» к провансалкам, вжавшимся в стену при первых звуках его голоса:

— Где… хозяин? Какого… дьявола… башня?

Слова он подбирал медленно — не хотел, никогда не хотел учиться здешнему языколомному наречию. С самого Памьера считал — это не он должен учить их язык, но они заучивать ойль. Чтобы помнили — нет у них своей страны, есть лишь южная часть великой франкской державы. Разве не поучительно? Однако хочешь-не хочешь, за шесть лет понемногу научился. Не говорить — так хоть понимать.

Старуха залопотала с огромной скоростью, граф Симон с трудом успевал разбирать. Но главную мысль все-таки уловил: единственный мужчина в семействе, городской консул, попал в число заложников Тулузской верности и временно сидит в подземелье Нарбоннского замка, так что башенку ломать некому. В доме одни женщины, работников всех побрали на разрушение стен.

Нет бы поклонилась подлая, все-таки со своим графом разговаривает. Нет бы помедленней болтала. А она сложила руки на груди — и будто понимая графовы трудности, нарочно трещала, как церковная деревянная трещотка, да поглядывала так надменно, будто делала одолжение. Принц Луи ни слова не понимал, поэтому тратил время на то, чтобы с любопытством вглядываться. И разглядел в лицах женщин некоторое откровение. Не страх ведь это был — выражение их темных маслинных глаз. Три пары глаз уперлись в королевский эскорт с яростной, непримиримой ненавистью — такой сильной, что для нее ни слов, ни жестов не хватит.

Монфор, развернувшись к сюзерену, кое-как перевел слова этой упрямой тетки. Тот приподнял брови.

— Как консулы присягали на верность легату и Церкви, я помню. А вот о заложниках впервые слышу. Что за заложники?

— Фульконова идея, — благосклонно сообщил граф Симон. — И на мой вкус недурная, сир: я с этой породой давно знаком. Если у них не взять хоть десяток языков, они готовы, простите за выражение, накласть вам посреди чистой горницы — наплевав, что потом их же бородами эту горницу будут вытирать. Так что мы взяли дюжину консулов в замок до окончания работ. То есть пока все не разрушат. Или еще подольше.

Принц Луи благосклонно кивал, на миг отведя взгляд от женщин у стены — и пропустил момент. От неожиданного крика он едва не подскочил в седле, рука сама собой схватилась за меч. Что? Нападение? Среди бела дня? А всего-навсего одна из девиц, та, что пониже и пополней, взбесилась отчего-то и бросилась вперед, как бешеная собака. Проскользнув под брюхо оруженосцева коня, вцепилась в высокий сапог графа Монфора, царапая ногтями и стремясь дотянуться до живой плоти. Золотистые руки обнажились едва ли не до плеч, под рубашкой прыгали крепкие яблочки грудей.

— Дьявол, волк, людоед!! Батюшку забрал! Брата убил! Чего тебе еще от нас надобно?! Башенки? А почему сразу не всего дома?!! Не всего города?!

Монфор брезгливо оттолкнул ее ногой — но не сильно, так, чтобы отстала.

— Убери свою девку, — бросил он старухе, которая и сама бы рада ее убрать: с белым ужасом на лице уже проталкивалась сквозь мгновенно сплотившееся кольцо солдат к своему сумасшедшему дитятку.

— Айма, хватит! Заткнись, дура!

Но девица, неожиданно сильная, отбивалась от матери, уперев в скрытую шлемом Монфорову голову ненавидящий взгляд.

— Волк ненасытный! Не нажрался еще? Не набил брюхо нашими косточками? На тебе, жри, жри! — и она в полном исступлении рвала на себе рубашку. Солдаты вокруг, уже поняв, что никакой опасности нет, реготали и обменивались непристойными шуточками.

Принц Луи, утомленный солнцем и криками, тронул коня, сказал с отвращением:

— Поедемте, господа.

Эскорт тронулся вперед. Девица все билась в истерике, и видя, что ненавистный Монфор уходит, извернулась в материнских объятиях и плюнула — неожиданно далеко и метко, попав на круп графской лошади. Конный оруженосец, решив, что это уже слишком, приподнял собачью плеть.

— А ну, пошла, шлюха!

— Оставь, — с глубочайшим презрением обронил Монфор, не оборачиваясь. — Не тронь. Пускай собака брешет.

Старуха, наконец-то кланяясь — ради дитятки родного чего не сделаешь! — уже уводила девицу, увещевая и ругая, оттягивая ей голову назад за необычайно густые и лохматые волосы.