В это время Ставский куда-то исчез и вернулся лишь часа через два-три. Он, оказывается, успел побывать на противоположной окраине города, еще не совсем очищенной от противника. На упреки наши ответил шуткой:
- Я бы мог, конечно, взять с собою одного из вас, но рисковать тремя редакторами центральных газет...
Командир и комиссар полка сказали, что им пора уже сниматься отсюда, двигать вперед, а нас к вечеру ждали неотложные дела в редакциях. Тепло попрощавшись с новыми друзьями, мы отправились в обратный путь.
23 декабря
Очередная поездка в Перхушково.
Зашел к Г. К. Жукову. У него - генерал В. Д. Соколовский, начальник штаба фронта. Настроение у обоих хорошее. В такие минуты нам, газетчикам, легче с ними разговаривать.
Генералы сидят над оперативной картой. Жуков водит по ней своим длиннющим карандашом, называет населенные пункты и номера дивизий, действия которых надо поддержать артиллерией, авиацией. Оба заняты своим делом, вроде меня здесь и нет. А я сижу в сторонке, чутко прислушиваюсь к их деловым репликам и жду, когда можно будет задать свой традиционный вопрос: на что газете обратить внимание, какая задача в эти дни главная?
Наконец ушел Соколовский, настал мой черед.
- Главная задача?.. - Георгий Константинович прочно сидит в кресле и словно сам с собой рассуждает. А я все записываю. Чего не успеваю записать - стараюсь запомнить. Очень любил я слушать Жукова: говорил он всегда ясно, четко, немногословно. И снова - в который уже раз! - то ли с подковыркой, то ли с одобрением спросил:
- Передовую строчишь?
- Да, Георгий Константинович. Так ее и назовем - "Главная задача".
* * *
Из Перхушкова я позвонил в редакцию. Сказал, чтобы Вистинецкий никуда не отлучался и задержались бы с отъездом на фронт Хитров и Коломейцев. Пожалуй, ни одна наша передовая не писалась такой многочисленной "бригадой", как эта. Оно и понятно, уж очень категорическое и ответственное у нее название - "Главная задача!".
В чем же она?
Вот что было записано мною во время беседы с Жуковым и вошло в передовицу:
"Мы продолжаем развивать наступление. Враг откатывается назад. Борьба вступила в новую, выгодную для нас фазу, но упорная битва продолжается. Наша задача состоит теперь в том, чтобы предельно использовать все преимущества, полученные в результате последних побед. Немецкое командование напрягает все усилия, чтобы спасти живую силу. Оно считает, что потери в технике в известной мере могут быть восполнены, новых же солдат и офицеров, вышколенных и подготовленных, не так-то просто найти. Замысел противника ясен. Отступая под нашими ударами и чувствуя опасность разгрома, гитлеровские генералы хотят перебросить свои потрепанные дивизии на новые, выгодные рубежи и там организовать мощную оборону. Но для этого нужно время. Это время они стараются выгадать любой ценой. Поэтому надо быстрее двигаться вперед, не давая врагу передышки, не позволяя ему вывести свои войска из боя - такова главная задача.
В первое время после нападения Германии на Советский Союз Гитлер во всеуслышание заявил, что он исключает позиционную войну. Он предал позиционную войну анафеме. Теперь, после многочисленных неудач на Восточном фронте, фюрер и его присные мечтают о позиционной войне, рассчитывая, что она спасет их от разгрома. Лишить гитлеровцев какой бы то ни было возможности перейти к позиционной войне, гнать и уничтожать так стремительно, чтобы они не могли закрепиться и использовать преимущества оборонительных рубежей - в этом главная задача.
Надо еще решительнее, еще упорнее навязывать противнику свою волю. Если он не хочет драться, значит, тем более необходимо заставить его драться. Не давать ускользать от удара, во что бы то ни стало задерживать его боем и истреблять. Обстановка, сложившаяся на фронтах, говорит нам: надо торопиться. Теперь больше, чем когда-либо, боевые качества наших воинов, подразделений, частей будут оцениваться не только по тому, сколько территории они освободили, но и по тому, насколько своевременно, быстро и успешно решена главная задача - истребление немецкой группировки, уничтожение ее техники".
* * *
В газете много оперативного материала с важнейших сейчас фронтов: с Западного, Калининского, Юго-Западного, Ленинградского. На этих фронтах наши войска успешно продвигаются вперед.
А как Севастополь? 21 декабря Лев Иш сообщил: "после недолгой передышки гитлеровцы предприняли наступление крупными силами, на отдельных участках немецким войскам ценой колоссальных потерь удалось несколько продвинуться".
Хорошо известно, что означало "несколько продвинуться". Но в сегодняшней газете - новая корреспонденция Иша, ободряющая: "Атаки на Севастополь отбиты".
Эренбург прислал статью "Солнцеворот". Он все еще в Куйбышеве. Не по своей и не по нашей воле.
Но в "Красной звезде" с прежней регулярностью - каждый день, либо через день - печатаются его материалы на самые животрепещущие темы дня. Все, что он пишет для нас в Куйбышеве, передается по военному проводу в редакцию вне всякой очереди. Приказа об этом нет. Это делается по личной инициативе офицеров, несущих дежурства на военных узлах связи. Имя Эренбурга для них как бы пароль. Единственная задержка бывает из-за того, что, прежде чем передать статью Ильи Эренбурга, ее непременно прочитывают. Телеграфисты - первые читатели Эренбурга и в Куйбышеве, и в Москве.
Казалось бы, какая разница: пишет ли Эренбург в Куйбышеве или в столице? Язык, стиль, накал страстей тот же. Однако его отсутствие в редакции мы чувствуем. А я, пожалуй, больше всех.
Отношения у меня с ним были отнюдь не идиллические. Не просто было работать с Ильей Григорьевичем. И он сам отлично понимал это. Хранится у меня его книжка "Война", подаренная автором в 1943 году. Он написал на ее титульном листе: "Д. Ортенбергу. На память о "войне" в "Красной звезде".
Когда я служил уже в 38-й армии, Илья Григорьевич прислал мне письмо, в котором наряду с другими, очень дорогими для меня словами есть и такие: "Я вспоминаю героический период "Красной звезды", где мы с вами часто и бурно ругались, но были увлечены одной и той же страстью".
Ругаться мы, пожалуй, не ругались. Я, во всяком случае, не помню, чтобы мы употребляли сильные выражения. Но споры были. И порой очень бурные.
За свою долгую редакторскую жизнь я встречал разных авторов. Были такие, кто безропотно сносил любую редакционную правку. Были и такие, кто не давал и запятую заменить.
Эренбург принадлежал ко вторым. Очень ревниво относился к тому, что писал. Каждая фраза была продумана, прочувствована, и он яростно отстаивал каждое слово.
Илья Григорьевич правильно, по-моему, считал, что ни один редактор не безгрешен и не может быть абсолютным авторитетом в оценке той или иной статьи или фразы. Но он не отрицал права редактора на иную точку зрения, не совпадающую с авторской, и видел ключ к решению спорных вопросов только в доводах, в логике. Быстротечные дискуссии между мною и писателем порой вспыхивали в самое неподходящее время. Я, однако, понимал их необходимость и ни разу не пожалел о потраченных на это минутах. Позиция Эренбурга в таких спорах всегда была достойной. Он мог ошибаться, мог чрезмерно горячо реагировать даже на незначительные поправки, но никогда, на моей памяти, в нем не говорило ущемленное самолюбие, никогда он не исходил из соображений престижа.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});