что он сам себе уготовил.
Светка пялила глаза в учебник и ничего не видела. Сонная пелена заволакивала глаза, веки будто налились свинцом. Не в силах противиться дремотной истоме, она перебралась на диван.
— Опять! — сразу же напустилась на нее Власьевна.
— Мама, ну каких-нибудь десять минут, — взмолилась Светка.
— Что это тебя среди бела дня в лежку тянет? Проспишь институт.
— Не видишь, сколько сижу? Сил уже нет! — Светка подобрала под себя ноги, свернулась калачиком, сунула книжку под подушку, как бывало в детстве, когда учила стишок или еще что-нибудь наизусть, чтоб лучше запомнить. — Через полчасика разбуди, мам, — проговорила уже в полусне.
Власьевна прикрыла ее простынкой, вздохнула, пошла из комнаты, сокрушаясь:
— Беда да и только с этой наукой. Вон как вымотала девчонку, И день — с книгой, и вечер, и ночь-заполночь...
Это верно — готовится Светка серьезно. Как-то сразу она повзрослела. Не школярское «авось», не тщеславная самоцель во что бы то ни стало поступить в институт и не страх провалиться на экзаменах удерживали ее за учебниками. В ней, какими-то своими путями, подчиненное определенной логике или инстинкту, зрело еще не осознанное ею чувство ответственности перед будущим ребенком. И не столько моральной ответственности, хотя она тоже ко многому обязывала, сколько обычной, житейской. Отец ребенка как бы не существовал, вернее, оставался где-то в стороне, сам по себе, имея возможность или приблизиться или устраниться, вообще исчезнуть из их жизни. А вот она с маленьким незнакомцем единое целое. И даже когда он родится, останется ее кровинкой, ее плотью. Она, мать, прежде всего должна заботиться о малыше — кормить, одевать... Значит, надо приобрести специальность. В ее положении просто необходимо иметь свой кусок хлеба.
Такая убежденность еще больше укоренилась в ней после минувшей встречи с Олегом, когда поняла, какие трудности ожидают ее. И тем не менее обреченности Светка не испытывала, само собой подразумевалось, что не пропадет, как бы ни сложились обстоятельства. Быть может, потому и не восприняла случившееся трагически, и не ожесточилась. Она подсознательно следовала какой-то необъяснимой, но сплошь и рядом проявляющейся в женском характере жертвенности, готовности все претерпеть ради любимого человека. Светка уже решила: завтра же встретится с Олегом и скажет, чтобы не волновался — она вовсе не посягает на его свободу...
Эти мысли продолжали жить в ней и во сне. О, как она была великодушна! Как искренне жалела Олега, лишившего себя радости отцовства. Она сверх всякой меры пестовала свое маленькое сокровище (во сне оно представлялось чудесной девонькой, похожей на куклу, с огромными пышными бантами), отдавая ему весь жар материнского сердца, чтобы безгранично дорогое существо не знало сиротской полулюбви. В этих сладостных заботах о своем ребенке ей дышалось легко, привольно, мир полнился спетом, музыкой, ярчайшими красками, будто поселился в ее душе нескончаемый праздник. Должно быть, это ощущение, возникло оттого, что вдруг открылось совершенно удивительное: за счастьем, оказывается, не надо гоняться, оказывается, его следует искать в себе.
Красивыми, возвышенными чувствами наградило ее сонное забытье. Так бы и не просыпалась, да разбудили приглушенные голоса, доносившиеся из кухни.
— Умаяться-то умаялась, — соглашался отец, видимо, отвечая на ранее сказанное матерью, — был бы толк. То ж присматривай, Власьевна.
— Что я увижу? Сидит за книгами — и слава богу, — отозвалась мать. — А на сои я, Паня, сама такая: вымотаюсь, уже и ноги не носят, самую малость вздремну — опять побежала.
— Ладно, пусть поспит — голова свежее будет, — сказал отец. И обеспокоенно добавил: — Это уже и экзамены скоро. Пыжовы своего еще третьего дня проводили...
Светка съежилась, занемела. Чрезмерно тяжким оказалось возвращение в реальный мир, слишком резким — контраст между иллюзорной игрой раскрепощенного сном, неуправляемого воображения и тем, что было на самом деле.
Нет, она, конечно, не навязывается пусть Олег идет своей дорогой. Это уже решено. Но как он мог не сказать ей о своем отъезде?!
Может быть, неожиданность этого известия поразила ее? Во всяком случае между тем, что она думала, и тем, что чувствовала, не просматривалось никакой связи, ничего общего. Боль, обида захлестнули Светку. Ведь она столько перенесла ради Олега! Последнее время постоянно ощущает недомогание, болезненную сонливость, тошноту. А впереди ждут еще большие испытания... Ей стало невыразимо жаль себя, и Светка с опаской чтобы не услышали родители, тихонько заплакала в подушку.
22
Занозой осталась в Душе Сергея Тимофеевича последняя стычка с Семеном Коряковым. Думалось, может быть, и в самом деле не стоило его затрагивать, как сказал Марьенко? Нет, не угроза Семена волновала Сергея Тимофеевича — ей он вовсе не придавал значения: мало ли что говорят люди в гневе, когда теряют здравый смысл и заодно контроль над собой. Просто Сергей Тимофеевич не мог оставаться равнодушным к судьбе Семена — ведь свой же человек, из одной рабочей семьи.
Конечно, слова, как бы возвышенны они ни были или, наоборот, вовсе не внушающие уважения, остаются пустыми словами, если не наполнены конкретным содержанием. Не каждый, например, краснобайством доказывающий свою приверженность делу, — передовик. И далеко не все нытики, постоянно высказывающие недовольство, уступают в производственном соперничестве; тут все, очевидно, зависит от свойства характера. Главное в результатах труда. Вот и Семен: ворчит, ноет, с занудным постоянством соблюдает свои «от» и «до», однако о нем не скажешь, что пасет задних. В этом отношении к Семену у Сергея Тимофеевича нет претензий: сколько знает, ни разу не подвел — не опоздал, не прогулял и аварий по его вине не было. Ничего предосудительного не видит Сергей Тимофеевич и в стремлении Семена хорошо заработать. В конечном счете все работают, чтобы получить за свой труд вознаграждение. Такова жизнь. Она, порою, заставляет людей заниматься и нелюбимым, не приносящим радости трудом. Что ж, и такое бывает, когда по тем или иным причинам совершается крушение надежд и человек вынужден довольствоваться совершенно не тем, к чему стремился. Но Семена это не касается он не относится к неудачникам. Для его вечного брюзжания вообще нет мало-мальски серьезных оснований. И в заработках не ущемлен — получает наравне с другими машинистами коксовыталкивателя, выполняющими нормы выработки. Сейчас, верно, заработки упали. Но ведь и в лучшие для завода времена, когда полной мерой шли прогрессивки и премии, Семен Коряков выражал недовольство.
Причем все разговоры сводились опять-таки к рублю. Деньги, деньги и деньги... Будто, кроме денег, на свете больше ничего не существует. Вот что в характере Семена и удивляет, и возмущает Сергея Тимофеевича, а более всего