Перед тем, как доверить это письмо князю Алексею, он принял его в прощальной аудиенции, и, пользуясь случаем, завел с ним разговор, стараясь убедить его, что Франция никогда не начнет кампании из-за причин, чуждых ее борьбе с Англией. Не считаясь с логикой события, он не терял надежды рассеять появившийся между обоими государствами призрак и еще раз вызвался успокоить Александра по поводу Польши, лишь бы это не наносило ущерба его достоинству и не лишало его возможности принимать вытекавшие из недоверия к союзнику необходимые меры предосторожности. Его желанием было, чтобы Россия не требовала от него никаких гарантий, а согласилась поверить его слову. Но, может быть, она желает получить от него торжественное и притом письменное уверение, что восстановление Польши не входит в его планы? – Он готов выпустить в этом смысле декларацию и дать ей самую широкую огласку. Он сказал Куракину: “Пусть император Александр возьмет перо и составит газетную статью, я напечатаю ее без изменений в Moniteur'e.[535] В случае возобновления Россией дела о договоре, он не имел в виду заявлять о его неприемлемости. Не желая связывать себя договором, он не отказывается придумать что-нибудь другое; он все еще надеялся отыскать не призрачный способ выйти из затруднения, а такое решение, которое не исключало бы надежды на развязку. Можно думать, что на случай новых требований у него было уже в запасе нечто поразительное, чего он не доверил своему посланнику. “Император, – писал Шампаньи герцогу Виченцы, – предлагает вам прекратить переговоры по этому делу и все новые предложения, если бы таковые были сделаны, присылать сюда. Если дело вновь поступит к императору, Его Величество намерен придать ему новый оборот и обсуждать его широко и с непредвиденной точки зрения; но главное и неизменное его желание, чтобы об этом вопросе не было более речи”. Эта оговорка, служившая доказательством его возраставшего нежелания связывать себя каким бы то ни было обязательством, не имела, однако, ничего общего с намерением поощрять несвоевременные требования поляков. Напротив, он предписывал им умерить свои вопли, налагал узду на безрассудное усердие своих флигель-адъютантов польского происхождения, опровергал распространяемые ими слухи, и приказывал варшавянам держать себя спокойно, не лишая их, однако, надежд на будущее.[536]
В результате его размышлений пред ним ясно предстала мысль о большой войне на Севере. Ужасный конфликт кажется ему все более вероятным, и он начинает смотреть на него как на нечто, внесенное в книгу судеб. Нужно прибавить, что хотя он и решил начать войну с Россией только в случае неисполнения ею обязательств, но уже теперь в его уме носилась мысль, что успешный исход войны повсюду в корне уничтожит всякое поползновение к протестам и мятежам. Уже в это время он думает, что война с Россией избавит его от союзников, т. е. он необходимости признавать себе равных, что среди коленопреклоненной Европы она поставит его одного вершителем судеб. Чудовищная мечта о всемирном владычестве, которое явилось бы результатом падения последнего самостоятельного государства, коснулась его своим крылом. Этот гибельный призрак встал пред ним; он манит, он искушает его. Но император не отдается еще ему вполне, и только временами отводит взоры свои от действительности и погружается в мечты.
По-прежнему естественным и неизменным правилом своего поведения считает он преследование главной цели, – той цели, которой он отдался всей душой с того момента, как овладел властью и стал повелевать французами. У него нет ни малейшего желания сражаться с Россией. И теперь он предпочел бы идти непосредственно на Англию и сразиться с ней. После неудачи начатых весной с Англией мирных переговоров он приказал действовать против своей соперницы новыми приемами, которые доходят до высшей степени развития, превышают всякую меру. Теперь он применяет против Англии конфискации имущества захватывает простыми декретами целые государства, ведет тарифную войну; его оружие – континентальная блокада. До крайности напрягая пружины этого сложного и грозного механизма, пуская в ход все колеса, доводя до последнего предела силу его действия, он надеется нанести врагам удар настолько сильный, чтобы сломить их упорство. Если и эти средства окажутся недействительными он намерен употребить другие, которые уже давно налаживает и готовит к делу. Рядом с теперешней экономической войной он строит планы войны на поле брани, обдумывает целый ряд военных операций. Допуская, что ему не удастся укротить Англию строгой блокадой, он имеет в виду напасть на нее непосредственно: он все еще надеется выполнить всегдашнюю мечту своей жизни. Он с увлечением страсти отдается заботам о морских силах и постоянно занят снабжением всем необходимым военных портов и воссозданием эскадр. Во всех портах, на всех рейдах, в устьях рек он торопит с вооружением кораблей, спешно строит новые суда и мало-помалу создает боевой и транспортный флот. Конечно, если произойдет разрыв с Россией, он употребит против нее те войска, которые даст ему предстоящий рекрутский набор, но он предпочел бы другое. В его мечтах носятся картины, как его войска занимают береговую линию, как они готовятся овладеть морем и формируются в войска для десанта. Он хочет поставить одну из армий в устье Шельды, другую в Булоне, третью в Шербуре, четвертую – против Сицилии и пятую, самую сильную, в Тулоне. План его будущей войны с Англией тот же, что и план 1808 г., только обновленный и переделанный сообразно обстоятельствам, т. е. целая система, состоящая из диверсий и неожиданных нападений, из целого ряда передвижений войск и эскадр, безупречная согласованность которых во времени и действиях должны обеспечить ему подавляющий эффект. Его желание, чтобы, по мановению его руки, моментально на наших берегах явились стаи кораблей, чтобы они рассыпались по всем морям и достигли тех стран, где можно напасть на Англию. Он думает, что на это разбросанное по всему земному шару государство нужно напасть повсюду сразу. Только повсеместная угроза даст ему возможность и случай вонзить копье в жизненные части Англии. Он думает, что, когда в его распоряжении будет сто четыре линейных корабля для перевозки двухсот тысяч солдат, он может тревожить врага и наносить ему удары в Шотландии, Ирландии, Лондоне, на Антильских островах, в Бразилии и Сицилии и в то же вредя, внезапно захватив Египет, снова открыть себе путь в Индию. “Когда же, – пишет он, – я буду в состоянии перевезти в Египет примерно сорок тысяч человек с двумястами пушек и двумя тысячами артиллерийских и кавалерийских лошадей?”.[537] Эти победы за морем – предмет его постоянного и страстного желания, опьяняющее действие которых ему только и остается испытать, кажутся ему вполне возможными. Он думает, что завоевания, которые должны положить конец его войнам, которые упрочат его могущество, могут быть сделаны в двухлетний срок. Вот обычные картины, которые прельщают и завлекают его, которые сверкают пред его взорами чарующим блеском и озаряют будущее. И именно 1812 г., этот роковой год, намечает он для выполнения своих планов морской войны. “Таков мой план кампании на 1812 год, – пишет он Декре, – нельзя терять из виду, что именно к таким результатам следует прийти”.[538] Однако, видя, что Россия волнуется, что она готовится занять враждебное положение, он опасается а ее стороны диверсии и хочет принять меры, чтобы отразить или предупредить таковую. Он не посылает; еще по ту стороны Рейна ни одного лишнего солдата, его армия в Германии ограничивается пока тремя дивизиями Даву; тем не менее, он считает нужным принять “на всякий случай”[539] некоторые стратегические предосторожности. Исходя из этой точки зрения, он начинает внимательнее следить за своим сторожевым постом на Севере – герцогством Варшавским, и думает, как бы оградить его от нечаянного нападения. В секретном письме он просит короля Саксонского, великого герцога Варшавского, ознакомить его с состоянием войск и крепостей и с количеством находящихся в Польше орудий. “В переживаемое нами время, – пишет он, – обстоятельства предписывают быть осторожным”.[540] Он указывает ему пункты, которые следует укрепить: во-первых Прагу, впереди Варшавы, и затем Модлин, – род центрального укрепления, в котором можно засесть и держаться довольно продолжительное время. Вот еще более важный факт. Он предлагает королю снабдить его тридцатью тысячами ружей для раздачи в случае надобности населению и обещает прислать их в Варшаву.[541] Оставаясь верным своим взглядам на Польшу, признавая в ней только оружие на случай войны, он и не думает создавать нации, а хочет устроить из нее только армию. При виде поднимающейся на горизонте опасности он считает нужным лучше обеспечить свою первую оборонительную линию и укрепить передовые посты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});