В этом письме нетрудно прочесть между строк, какое понятие составил себе император о своих отношениях к России. В Тильзите, под опасением разгрома. Россия пошла ему навстречу и просила пощады. Он простил ее, но зато потребовал, чтобы Александр проникся его идеями, сделался врагом его врага и действовал с ним заодно против Англии. Вместо того чтобы требовать у побежденного монарха земель и провинций, он потребовал от него политического единодушия и обещания полного, неограниченного содействия. Непременным условием мира был союз. Александр принял это условие. Само собой разумеется, что, если царь хочет вернуть себе свободу действий, прежний договор и все, что вытекает из него, теряют свою силу. Тильзит и Эрфурт, торжественные лобзания, взаимные клятвы, признанные за Россией выгоды, присоединение Финляндии, завоевание княжеств – все, что за это время внесено на страницы истории, должно быть вырвано из нее. Должно быть восстановлено прежнее положение – то, какое было после Фридланда, т. е. Наполеон в войне с Россией, пред лицом побежденного врага, отступившего к своим границам. Следовательно, ему остается только воспользоваться своими выгодами, продолжать преследование, двинуться вслед за отступающим врагом и перейти Неман. Однако, несколько недель тому назад, он сам указал на опасность и безумие войны на далеком Севере. Не сказал ли он, говоря о Польше: “Я не хочу кончить моего земного поприща в ее бесплодных песках”. Дело в том, что когда он говорил это, вопрос шел о подвигах блестящего донкихотства, о походе, вроде похода Карла XII, о деле, предпринимаемом только ради того, чтобы прибавить несколько звучных названий к списку побед, чтобы, овладев коронами, раздать их, чтобы воссоздать Польское королевство и дать ему короля. Такой войны он, действительно, не понимает, он и теперь не признает ее и осуждает. Но дело принимает совсем иной оборот, лишь только он останавливается на предложении, что Россия хочет возобновить добрые отношения с Англией. Если таковое сближение состоится, то в самом непродолжительном времени следует ожидать активного союза между Россией и Англией. Во всяком случае, в континентальной системе будет пробита брешь, Англия избавится от блокады, континент снова будет открыт произведениям ее промышленности, интригам Англии будет дана точка приложения силы; в результате сопротивление наших врагов затянется надолго. Раз Россия сделается главным препятствием миру на море, война с нею будет только одним лишним событием в деле борьбы с Англией, – она будет последним, заключительным актом. Следовательно, война выгодна, законна, необходима, и мысль нанести поражение на Севере, которую Наполеон незадолго до этого отвергал, теперь снова зарождается в нем. Он приходит к этой мысли, уступая влечению своих страстей но, главным образом, руководствуясь своей строгой, но ослепительной логикой, позволяя “рассуждениям окончательно взять верх над рассудком”.[533]
Громадные опасности предприятия, его страшный риск, его преступное безрассудство – все исчезает пред его затемненными взорами, и если он и признает трудности, то в вере в себя, в свой гений, в свою счастливую звезду находит уверенность восторжествовать над ними. Вместо того, чтобы во что бы то ни стало постараться предотвратить отпадение русских, даже жертвуя своим самолюбием, своими насущными и бесспорными интересами; вместо того, чтобы в крайнем случае примириться с их изменой и отказаться о мысли покарать их, он предпочитает лишний раз довериться своей столь часто испытанной способности сокрушать всякое встречающееся на пути сопротивление; склоняется к своей привычке грубо рассекать спутанный узел затруднений и мечом упрощать дело.
Следует ли из этого, что он хочет войны; что он преднамеренно и обдуманно стремится к ней? Несомненно, что он не хочет начать ее сейчас. Если бы она вспыхнула теперь, она поставила бы его, что бы он ни говорил, в серьезное затруднение, ибо Испания пожирает его армии, истощает казну и оставляет в его распоряжении только незначительное количество войск и денег. Когда он говорит, что в состоянии выставить против России армию в четыреста тысяч человек, он учитывает возможности будущего. Он называет эту цифру, конечно, не наобум: она результат его предложений и точных вычислений. В подрастающем поколении Франции он видит достаточно людей для пополнения наличного состава до указанной им цифры, которую его математический ум точно определит. Он уже сделал подсчет выросших для него молодых людей, он знает, что рекрутский набор 1811 г, поставит их в потребном количестве под его знамена. Через несколько месяцев он может иметь четыреста тысяч человек, но теперь у него их нет. Он прекрасно сознает это и поэтому считает нужным возвысить голос, думает взять дерзостью, нагнать страху. Выдвигая пред взорами России мираж, который только по прошествии года может превратиться в действительность, он надеется оттянуть ее решения, задержать ее на пути, по которому она еще блуждает, даже, быть может, совершенно остановить ее и не только отдалить войну, но и избегнуть ее.
Запугивая и громя Россию, он в то же время старается успокоить ее, убедить в своих добрых намерениях и даже прибегает к лести. Он объясняет свои резкие выходки силой своей привязанности. “Император твердо и искренне предан союзу, говорится в письме, вот почему он обижается, когда ему не воздают должной справедливости. Почти поссорившись с русским кабинетом, он упорно называет себя другом Александра и старается сохранить на него хотя бы часть прежнего влияния. С редкой заботливостью избегает он впутывать имя царя в вызывающие раздражение препирательства, как будто бы их отношения должны держаться в высокой заоблачной сфере, как будто они должны стоять выше споров и вопросов текущей политики. Делая мишенью своих нападок Румянцева, он делает это с известным умыслом. С министром, стоящим впереди государя, он может свободно скрестить шпаги, не подвергая Александра слишком чувствительным ударам. О русском монархе он всегда говорит в изысканно-любезных выражениях. В особенности старается он сохранить с ним общение и не прерывать личной переписки. Он не отпускает Алексея Куракина без письма к русскому императору. Он желает воспользоваться этим случаем, чтобы высказать царю горячие уверения в своих чувствах и, предоставляя Александру узнать от князя сильные фразы его монолога, только одним-двумя словами, так сказать, мимоходом, подтверждает факт этого неприятного объяснения. “Мои чувства к Вашему Величеству, – пишет он, – равно как и политические задачи моей империи все более укрепляют меня в желании процветания и нерушимости заключенного вами союза. Поскольку зависит от меня, он переживает всякое испытание, всякое событие. Я откровенно говорил с князем Куракиным о некоторых второстепенных вопросах. Но, в первую очередь, прошу Ваше Величество оказать ему доверие, когда он будет говорить о моей дружбе к вам и о моем желании, чтобы связующий нас союз был вечен”[534].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});