— Я должен смириться, принять как посланное… В другой раз я пришла к нему, он был очень расстроен.
— Слушай, — сказал он. — Сосед, слышишь? Вот так продолжается часами, днями. Иногда среди ночи криком кричит. Тяжко…
— О Господи, Господи! — раздавалось в следующем отделении. — Господи, я не хочу умирать. Не хочуууу! — Голое повышался до крика, затем снова понижался. — Подумать только… Такая красивая машина, только что купил погребец, холодильник… И мы едем с женой во Флориду… Взяли провизию, кофе в термосе… А там солнце, тепло, пальмы, море… Мы ходим в одних купальных костюмах по пляжу… Ах, как жжет солнце… — И вдруг снова крик: — Не хочууу, доктора, позовите доктора!
Иногда он затихал, но ненадолго, и снова начинал кричать:
— Проклятие, проклятие… — Голос прерывался стонами, дрожал. — Почему Бог такой злой… Я не хочу умирать. Мы только что собрались. Ах, если бы знали, какая у нас машина… Купили для Флориды.
— Бедный, — говорил Илья, — бедный, как Семен повар, не может смириться!
А вечером пришел доктор. И было еще хуже.
— Спасите меня, спасите, — кричал старичок. — Аааааа…. ааааа… — кричал он с пронзительным визгом. — Дайте лекарство, помогите! К чему вы приходите, если не можете помочь! — И так шло до тех пор, пока не впрыскивали морфий, тогда он затихал, брат тоже успокаивался, и мы могли разговаривать. А говорили мы так, как можно говорить только перед лицом смерти, то есть перед лицом Божиим. Без прикрас, без сентиментов, всегда имеющих место в разговорах здоровых, нормальных людей. Говорили о смерти, мы оба верили, что смерти нет. Я знала, как напряженно думал брат, как глубоко и основательно он готовился к переходу. Каждое слово его было веско и значительно, и невольно он заразил меня этим настроением. Я изо всех сил тянулась вместе с ним, так насыщена я была его серьезным, каждую минуту приближающимся к Богу душевным состоянием.
Страдал он ужасно, и хотя Надя, его жена, уговаривала его впрыскивать морфий, он избегал его. И видя тот духовный процесс, который он переживал, на вопрос, надо ли впрыскивать морфий, я ему ответила, что я бы морфий избегала, и, точно поняв мою мысль, он тихо про себя сказал: «Много я грешил в жизни. Страдания посланы мне как искупление и как подготовка к концу, к Богу, терпеть надо…»
И последние три дня своей жизни он отказывался от морфия. Я была с ним все время. Надя приезжала и уезжала. Лечиться ему уже не хотелось. В лечении он видел какую–то неправду, потому что знал, что спасти его нельзя уже.
— Сестра, систер, — сказал он. Он всегда звал их сестрами, не nurse, — зачем вы мне принесли клизму, не надо, я же все равно умираю.
— Ну что вы, вы еще поправитесь…
— Не надо, сестра, не надо так говорить, я же знаю. И сестра замолкала и уносила клизму.
За два дня до смерти я просила, чтобы мне позволили провести ночь в его палате. Но он не был включен в список критических больных, и как я ни хлопотала, меня не впустили. Я боялась, что он скончается один, без меня.
На следующий день забежала Надя.
— Саша, я еду в Нью—Йорк.
— Не советую, — сказала я, — лучше останьтесь, Илья сегодня ночью скончается.
Но она не послушалась меня и уехала.
В эту ночь я осталась в больнице. Брат был в полусознании. Но меня узнал, взял мою руку, когда я села около него, и долго не выпускал. Он уже ничего не мог есть, только пил. Я поила его с ложечки. Около двух часов утра он вдруг забеспокоился, заметался. Я подошла к нему. Он стонал, в груди клокотало.
— Илья, успокойся, это тот переход, которого ты так мучительно ждал.
Я стала читать молитвы… Не помню какие. Вдруг он поднял руку ко лбу, опустил на грудь; я закончила за него знамение креста. Прошло несколько секунд, может быть, минут. Вдруг он широко, широко раскрыл свои большие, как мне показалось, глубокие, синие глаза. На лице его выразился такой восторг, такое удивление, что я ясно поняла, что он видит что–то такое, что было мне недоступно. И я вдруг почувствовала себя такой маленькой, ничтожной по сравнению с тем, что открылось ему…
Еще один ввдох, последний…
Я ехала к знакомым на такси в 3 часа утра. Я плакала не от горя, а от умиления. Я была счастлива. Я присутствовала при величайшем таинстве перехода, возрождения…
ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЕ ТИПЫ
Я жила двойной жизнью. Ферма — тяжелый физический труд, и — лекции. На ферме — заношенная, старая одежда, огрубевшие руки, слишком выдающиеся сильные мускулы.
Кто–то мне сказал, что надо было смазывать руки глицерином и на ночь надевать перчатки, чтобы руки делались мягкими. Это было довольно неприятно, но что делать? От работы руки становились жёсткие, как щетки, появлялись трещины, заусеницы, ломались ногти. И какая была дисгармония, когда, бывало, наденешь элегантное платье, тонкие чулки, открытые башмаки, шляпку на один бок или кружевное или бархатное вечернее платье, снимешь белые перчатки, а руки красные, грубые, шершавые…
Дня за три до лекций я начинала ухаживать за руками. Они отмокали в горячей воде, мазались всякими душистыми мазями, облекались на ночь в перчатки.
Уезжала я иногда на несколько недель, читала иногда через день, иногда раза два в неделю. Постепенно узнавала американцев, бывала в их семьях, знакомилась с их детьми. Люди на Западе казались мне проще, сердечнее, чем на Востоке. Мне было с ними легко и свободно, и отношение ко мне, где бы я ни говорила, было прекрасное. Принимали сердечно, интересовались Россией, аудитории были всегда переполнены.
Из небольшого города в штате Мичиган мне надо было попасть в Терр От, Индиану. Дело было зимой 1934 года. Пришлось несколько раз пересаживаться. На одной из станций я заметила человека лет 35-ти. Он сидел напротив меня, курил. Почему–то мне стало не по себе… «Этот человек русский, — подумала я. Но я немедленно отогнала эти глупые мысли и, когда села в поезд, совершенно о нем забыла. Вспомнила только, когда увидела его на следующей пересадке. Он сидел недалеко от меня, чиркая зажигалку. «Где я видела такие зажигалки? — подумала я. — В России». И снова в суете пересадки я забыла про господина. Вспомнила опять в вагоне — он сидел в соседнем со мной отделении.
На станции Де—Мойн, штата Айова, куда я направлялась, попросила носильщика вызвать такси. Было уже около 11 ч. ночи. Плохо освещенная, темная станция, далеко от города. Наконец подъехало такси, носильщик стал укладывать вещи, я уже почти влезла в машину, как вдруг в левом углу увидела своего подозрительного спутника. Пулей выскочила я из машины. Носильщик потащил мои вещи обратно, и машина быстро отъехала.
— Вы с ума сошли, — накинулась я на носильщика. — Разве вы не видели, что в машине сидит человек!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});