На заре, когда они наконец вернулись в отель, Вэлентайн сразу заснула. Джош Хиллмэн сидел у окна и смотрел на восходящее солнце. Он не видел его со студенческих лет, когда до утра засиживался над учебниками. Он думал о новой Вэлентайн, которая открылась ему этой ночью, о Вэлентайн, которая может позаботиться о себе при любых неожиданностях, сохранять остроумие и присутствие духа с людьми, о которых Джош знал, что они существуют, но никогда не сталкивался. Он думал о Вэлентайн, которая чувствовала себя как дома в самом подавляюще пышном собрании, о Вэлентайн, которую эти люди приветствуют как героиню. Он понял, что в вихре его чувств в эту ночь не последнее место занимали смятение и обида: Вэлентайн на его глазах то и дело ускользала, растворялась в свете. К такому положению, к такой роли он совсем не был готов. Это было похоже на трюки иллюзиониста, и, как ни гордился он Вэлентайн, ему это ни капли не нравилось.
С тех пор как Вэл вернулась из первой поездки в Англию, Джош Хиллмэн время от времени отмечал, бесстрастно, как и положено юристу, что достиг в жизни идеального равновесия. У него есть вес: репутация мудрого и блестящего юриста в фирме; твердое, как скала, положение во властной структуре общины; его жена заведует половиной благотворительных дел Лос-Анджелеса и ухитряется вдобавок быть хорошей матерью и великолепной хозяйкой; и венчает все это Вэлентайн — роман, которого у него никогда не было, — победно независимая, ничего от него не ждущая.
Теперь, уставившись на небоскребы Нью-Йорка, Джош Хиллмэн долгим внутренним взглядом обозрел свою идеальную жизнь и задал себе самый нетипичный вопрос: зачем он раскачивает лодку?
С того дня, как Вэлентайн сказала ему, что едет на вечер к Лейсу, он понимал, что ему не удастся, поехав туда же, не встретить ни одного знакомого. При определенном уровне общественного положения знакомые заводятся по всему миру. Он сам подвел себя к тому, чтобы его разоблачили. Следовательно, он хотел быть разоблаченным. Однако он не враг себе. С другой стороны, он сорок лет вел созидательную жизнь, тщательно, осторожно, серьезно распланированную, призванную обеспечить ему все блага, которых может пожелать разумный человек. Он был самым разумным человеком из всех, кого знал.
Дойдя до изнеможения, Джош Хиллмэн заключил, что человек не может вести абсолютно разумную жизнь и при этом сохранить хоть каплю самоуважения. Он почувствовал, что все переключатели в мозгу становятся на свои места. Придя к определенному выводу, каким бы он ни был, Джош почувствовал, что ему непременно надо уснуть, остановить бег своих мыслей. Ясно увидеть, что он не тот человек, каким всегда себя считал, — для одной ночи новостей вполне достаточно.
* * *
Вэлентайн и Джош опять собирались лететь в Лос-Анджелес по отдельности, чтобы их не увидели вместе. Но утром после праздника Джош поменял билет на один рейс с Вэлентайн, объяснив, что встречать его никто не будет, так как он якобы позвонил домой и предупредил, что не знает точно, когда вернется.
Не бывает близости более пьянящей, чем та, что возникает в небе, когда двое сидят над землей рядом в салоне первого класса и пьют шампанское. Это особое ощущение — быть в буквальном смысле вне досягаемости для земли и людей, живущих на ней, при этом теряется ощущение времени, эйфория становится еще одним измерением в близости людей, дружных и при обычных условиях.
Вэлентайн сидела у окна, прокручивая в уме самые приятные моменты праздника у Лейса, когда ее мечтания прервал Джош.
— Хватит дремать, милая, послушай меня.
Вэлентайн повернулась к нему, но мыслями она еще оставалась на вечеринке.
— Мне нужно кое-что сказать тебе, — начал Джош, взяв ее за руку. — Я хочу, чтобы мы поженились.
— Ох, нет! — Вэлентайн не меньше Джоша была ошеломлена его решимостью и внезапностью предложении. Какими бы неожиданными ни были его слова, ответ последовал незамедлительно: — Ты ведь не всерьез… это невозможно!
— Очень даже возможно. Я обдумывал много месяцев, сам того не понимая. Я понял это только прошлой ночью.
— Нет, Джош, это полное безумие. Просто ты в хорошем настроении, потому что в самолете нет ни одного телефона. Какая наивность!
— Ничего подобного, дорогая. Я не похож на наивного человека, и я не тот, кто делает глупости, разве не так?
Она сердито глядела на него: к первоначальному удивлению примешивался гнев.
— Даже самые разумные люди время от времени сходят с ума, — огрызнулась она. — Джош, ты понимаешь, что это невозможно. Я не хочу даже обсуждать это. Меня вполне устраивает нынешнее положение дел. У меня есть ты, у тебя есть я, так зачем рушить твою жизнь, портить жизнь твоей жене, детям?
— Бог ты мой, ты куда больше думаешь об условностях, чем я. «Рушить мою жизнь!» Ты полагаешь, развод разрушит мою жизнь? Обычное повседневное явление, и случается это даже с лучшими из людей. Единственное, что может разрушить мою жизль, так это если я проживу остаток своих дней без тебя.
— Как можно быть таким эгоистом? А как же твоя жена? Вы женаты пятнадцать лет! Она любит тебя, наверняка любит!
— Думаю, если бы ей пришлось выбирать между мной и Музыкальным центром или «Кедрами Синая», она бы с радостью бросила меня ради них. С тех пор как нам было хорошо вместе, прошло много лет, и ты это знаешь. Если бы я любил жену, я не влюбился бы в тебя с первой минуты, как только ты вошла в мой кабинет. Я всего лишь подумал бы, что за вспыльчивая миленькая крошка, и забыл бы тебя тут же.
Но Вэлентайн на уговоры не поддавалась.
— А твои дети? Трое детей! Как тебе сама мысль о разводе могла прийти в голову при троих детях?
— Согласен, это худшее из осложнений. Но послушай, Вэлентайн, они выросли в полной безмятежности, они хорошие ребята, и самый уязвимый возраст у них уже позади. Я не могу из-за подростков жить всю жизнь без тебя. Лет через шесть они закончат колледж и разбредутся по жизни каждый своим путем. И даже когда они через два года пойдут в колледж, они будут появляться дома только на каникулах. А Джоанна достаточно молода и привлекательна, чтобы снова выйти замуж.
Вэлентайн секунду обдумывала его доводы, вспыльчивость ее угасла, но нежелание выходить за Джоша не поколебалось.
— Нет, это невозможно. Я окажусь в таком двусмысленном положении, они меня возненавидят. Люди… люди скажут… о, я просто подумать не могу!..
— Это продлится дней восемь, не больше, дорогая, и ты это знаешь. Мы живем в Беверли-Хиллз, а не в английской деревушке викторианской эпохи. Твой повод для огорчений не имеет никакого значения по сравнению с возможностью быть вместе до конца жизни.