злую шутку и с «Пирамидой», текст которой следует дальше. При том, что мы и сегодня остались со старой системой, как бы в насмешку называемой ПРАВОохранительной, и сегодня продолжающей дубинками и шантажом выбивать признания, и сегодня равнодушно штампующей неправедные приговоры, повесть кажется глубоко устаревшей. Столь ценные автору перипетии с рукописью «Высшей меры» жестко привязывают ее к эпохе, которая рухнула в прошлое всего за три дня в августе 1991 года. А намерения углубиться в характеры участников той истории так и остались намерениями… А на первый план выходят былые обиды, давно несущественные: та система, при которой писателя держали в молодых едва ли не до реанимации, а как новинку печатали вещи двадцатилетней давности – труп. И вся эта сюжетная линия потеряла свою художественную необходимость…
В результате «Паутина» – всего-навсего обновленный вариант «Пирамиды» и представляет собой ту же повесть десятилетней давности, расширенную за счет малоинтересной истории ее публикации и последующих отзывов, а основной ее мотив – непрощенные личные обиды автора. Едва ли это представляет интерес и для нынешнего читателя, и для издательства».
Я намеренно процитировал почти весь текст рецензии, не комментируя, хотя, перепечатывая его, с огромным трудом удерживался от вспыхивающего недоумения и досады. Достаточно сказать, что автор рецензии НЕ ПОНИМАЕТ самого главного: «та система, при которой писателя держали в молодых едва ли не до реанимации, а как новинку печатали вещи двадцатилетней давности» – вовсе не «труп», увы. Она ЖИВА и процветает – как и правоохранительная, о чем, кстати, и пишет далее сам автор рецензии: «…При том, что мы и сегодня остались со старой системой, как бы в насмешку называемой ПРАВОохранительной…» и т.д. Ведь что стоят все «десять лет необычайно бурной жизни» в стране, если самый главный регулирующий социальный механизм – «правоохранительная система» – остался старым? И невдомек рецензенту, что именно потому мы с системой этой остались, что такие люди, как он, автор рецензии, как «специалисты» и политики, делающие погоду в стране, а также покорные, молчаливые свидетели того, что творится, так и не поняли, в чем суть Пирамиды. Так и не осознали они, что «личная линия» в моей повести была САМЫМ ГЛАВНЫМ, потому что дело не в частном случае, не в одной лишь судьбе конкретного парня («Оценочное дело» Клименкина…), и не в судебной системе только, а в атмосфере, рабском менталитете народа, и что отношение ко мне Первого зама и редакторов, как и вообще хамское отношение тех, от кого зависит, к тем, кто зависит от них, – по сути ТО ЖЕ САМОЕ, что отношение следователей и судей к Клименкину, а покорное поведение большинства «электората» – то же самое, что было у жителей таежных поселков, которые видели, как двое не спеша убивают третьего, но не вмешивались. Не я, автор повести (теперь «Пирамида-2» или «Паутина»), а они – редакторы и рецензенты – не в состоянии преодолеть свои собственные обиды (от власти), свое собственное оскорбленное самолюбие (властью), свою опутанность этой самой ПАУТИНОЙ, свою слепоту и неспособность связать одно с другим. И меряют – по себе… Он, редактор, автор рецензии (после он признался мне, что 30 лет был редактором советского издательства), считает абсолютно в порядке вещей лихое, самоуверенное редактирование чужой рукописи даже в том случае, если автор, творец этой рукописи, с тем не согласен! Разве это не то же самое насилие, что и с Клименкиным? Он, рецензент, полностью на стороне самоуверенных журнальных редакторов – несмотря даже на то, что в большинстве читательских писем как раз «личная линия» признается самым важным. Именно вторая часть повести, которая проблему общую делает проблемой личной и на которую посягали редакторы активней всего! И – подчеркиваю особенно! – ни в одном читательском письме не было упрека мне, автору, в моей «обидчивости» на редакторов. Ни в одном! Или он, рецензент, не прочитал тех кусков писем, которые я в «Паутину» включил?
«Едва ли не до реанимации» нормального писателя держали тогда «в молодых», кстати, не только из-за цензуры, но и потому еще, что места «в писателях» были заняты либо «преторианцами», о которых очень ярко и образно написал, в частности, Юрий Нагибин в своем «Дневнике», изданном после его смерти, либо теми, кто соответствовал кругозору и уровню правящей верхушки нашей советской Пирамиды. То есть «ограниченными». (А Юрий Нагибин был вообще «раскрученным», в отличие от меня, и – все равно! Почему? А потому что и он не хотел сдаваться «ограниченным», то есть властителям, с потрохами…). Но в те времена все же некоторым нормальным удавалось пробиться – «Советская» Пирамида, как теперь выяснилось, была вовсе не такой черной, как казалось, и не такой печально мощной, какой она определенно стала теперь, когда даже стремление к лучшему официально объявлено «мифом». В «постсоветское», ельцинское время ограниченные окончательно оккупировали все верхи, и пробиться и молодым, и старым нормальным писателям стало еще трудней. Публикуют, «раскручивают» теперь только тех, кто вполне соответствует уровню серости, которая заняла все верхние этажи – ИХ непониманию, ИХ полнейшему неведению, что творят. Так что говорить о том, что та, старая, «система» погибла, значит (по Марку Твену) «сильно преувеличивать». Она не только не погибла, уважаемый рецензент, она усовершенствовалась и окрепла! Увешанная «бабками», она издевательски смеется над нами! Неужели вы этого не видите?
И что уж говорить в этой связи о совершенно поразившем меня, просто фантастическом соображении, которое продемонстрировал автор рецензии почти в самом ее начале:
«…Все-таки «документальная повесть» – жанр недолговечный, острота и злободневность события поглощают все требования к языку, композиции, глубине спешно набросанных характеров. Вернувшись к ней спустя годы, автор имеет достаточно возможностей для скрупулезной работы в этом направлении, тем более, что здесь открываются колоссальные возможности…»
Это пишет рецензент издательства, которое густым мутным потоком выпускает книги в самом прямом смысле слова бездарные, наскоро слепленные, вообще без всяких «характеров» (даже «спешно набросанных»), абсолютно без «языка», совершенно неотличимые одна от другой, не дающие пищу ни уму, ни сердцу – истинную печатную жвачку в однотипных, ярких, «крутых» обложках! Причем, как мне известно, рецензент этот – один из самых активных рецензентов того самого издательства, главный редактор которого чуть позже открыто и честно говорила мне: «Издательство пока не имеет возможности выпускать настоящие художественные книги»… За кого же меня принял автор рецензии? Неужели он думал, что я так и проглочу эти его рассуждения о «колоссальных возможностях», которые якобы «открываются»? Он что, недооценивает мои умственные способности?
Нет, на самом деле. Если вы, читатель, действительно прочитали предыдущие части повести – вместе с письмами, которые в