Но, напротив, – он напряжённейше думал. Как в оптических устройствах кружатся многогранники зеркал, попеременно разными гранями принимая и отражая лучи, так и в нём, на осях непересекающихся и непараллельных, кружились и сыпали брызгами мысли.
И вдруг самое простое, простое из простых, влетело камешком подозрение: да не следят ли за ним с позавчерашнего дня, с тех пор как Антон повидал этот лист? Девушки только за дверь вынесут – и там у них сейчас же отнимут его шифратор.
Он стал вертеться как подколотый. Он еле дождался конца совещания – и быстро подошёл к чертёжницам. Они уже писали акт.
– Я один лист по ошибке вам дал… Простите… Вот этот. Вот этот.
Он понёс его к себе. Ничкой кверху положил на стол. Огляделся. Ларисы не было, никто не видел. Большими ножницами он быстро неровно разрезал лист пополам, ещё пополам, и каждую четвертушку на четыре части.
Вот так будет верней. Ещё одно упущение майора Шикина: не заставил он чертить чертежи в пронумерованных, просургученных книгах!
Отвернувшись от комнаты в угол, все шестнадцать листиков пачкой Сологдин заложил себе за пазуху, под мешковатый комбинезон.
А коробку спичек он всегда держал в столе – для мелких сожжений.
Озабоченным шагом он вышел из конструкторского. Из главного коридора свернул в боковой, к уборной.
В переднем помещении зэк Тюнюкин, хорошо известный стукач, мыл руки под краном. В заднем помещении кроме писсуаров шли подряд четыре отгороженные кабины. Первая была заперта (Сологдин проверил, потянув дверь), две средние полуоткрыты, и значит, пусты, четвёртая опять закрыта, но поддалась его руке. На ней была хорошая задвижка. Сологдин вступил туда, запер и замер.
Он вынул из-за пазухи два листа, достал спички «Победа» – и ждал. Не зажигал, боясь, что пламя можно будет увидеть через озарение на потолке, что запах гари быстро разойдётся по уборной.
Кто-то пришёл ещё. Потом ушёл и он, и тот, из первой кабины. Сологдин чиркнул. Сера вспыхнула и отлетела на грудь. Со второй спички сера не сорвалась, но огонёк её безсилен был объять скрученное коричневатое тело спички. Полыхав, он погас с обиженной струйкой дыма.
Сологдин про себя выругался ходовым лагерным ругательством. Невоспламеняемые, несгораемые спички! – в какой стране есть подобные? Ведь таких и нарочно не сделаешь! «Победа»! Как они вообще одержали победу?
Третья спичка при нажатии сломалась. Четвёртую он ещё из коробки достал сломанную. На пятой с трёх сторон головка была без серы.
В бешенстве Сологдин выковырнул сразу несколько спичек и чиркнул их сплоткой. Зажглись. Он подставил бумагу. Ватман загорался нехотя. Сологдин нагнул его огнём вниз. Разгоревшись, огонь стал жечь пальцы. Сологдин осторожно поставил горящие листы стоймя в унитаз, у края воды. Вынул ещё пачку и стал подпаливать от первых, поправляя, чтобы первые сгорели до конца. Чёрный пепел их съёжился и корабликом поплыл по воде.
Разгорелась вторая пачка. Опустив её, Сологдин клал на неё сверху ещё и ещё листы. Новая бумага придавила пламя, и потянулся кверху едкий дым тления.
Тут вошёл кто-то и заперся в кабине через одну от Сологдина. А дым шёл! Это мог быть и друг. Мог быть и враг.
Может быть, дым туда совсем не попадал. А может быть, тот человек уже заметил запах гари и сейчас поднимет тревогу.
В горле дрогнул кашель, но Сологдин сумел удержать.
И вдруг вся бумага вспыхнула и жёлтым столбом света ударила в потолок. Пламя яро горело, суша стенки унитаза, и можно было опасаться, что он расколется от огня.
Оставалось ещё два листика, но Сологдин не подкладывал. Догорело. Он с грохотом спустил воду. Она смяла и унесла весь ворох чёрного пепла.
И неподвижно ждал.
Пришли ещё двое за пустым делом, разговаривая:
– Он только и смотрит, как на чужом… в рай ехать.
– А ты проверяй на осциллографе – и бабец кооперации!
Ушли. Но сразу пришёл кто-то и заперся.
Сологдин стоял, унизительно затаясь. Вдруг сообразил посмотреть – что́ на оставшихся листах. Один был угловой и захватывал чертёж только краешком. Оторвав деловое, Сологдин выбросил остальное в корзину. Второй же листик захватывал самое сердце узла. Сологдин стал очень терпеливо изрывать его на мельчайшие кусочки, еле удерживаемые в ногтях.
Спустил воду – и в её рёве порывисто вышел в коридор.
Никто не заметил его.
В большом коридоре он пошёл медленно. И тут подумал: сжигаешь фрегат надежды, а боишься – только чтоб не лопнул унитаз да не заметили гари.
Он вернулся в бюро, рассеянно выслушал от Еминой насчёт крепёжных болтиков и попросил её ускорить копирование.
Она не понимала.
И не могла бы понять.
Он сам ещё не понял. Тут ещё многое было неясно. Ничуть не заботясь о показном «рабочем виде», не раскрывая ни готовальни, ни книг, ни чертежей, Сологдин подпер голову и с невидящими открытыми глазами сидел.
Вот-вот должны были подойти к нему и позвать к инженер-полковнику.
И действительно позвали – но к подполковнику.
Пришли жаловаться из фильтровой лаборатории, что до сих пор не выдали им заказанного чертежа двух кронштейнов. Подполковник не был грубый человек и, поморщась, только сказал:
– Дмитрий Алексаныч, неужели такая сложность? Заказано было в четверг.
Сологдин подтянулся:
– Виноват. Я уже кончаю их. Через час будут готовы.
Он ещё их не начинал, но нельзя же было признаться, что там всей работы ему на час.
78. Освобождённый секретарь
Поначалу в жизни марфинских вольных имел большое принципиальное значение профсоюз.
Кому неизвестен этот рычаг социалистического производства? Кто благороднее профсоюзов мог попросить правительство об удлинении рабочего дня и недели? о повышении норм выработки и снижении оплаты за труд? Не было у горожан пищи или не было у них жилищ (часто – ни того ни другого) – кто приходил на помощь, как не профсоюз, разрешая своим членам по выходным дням копать коллективные огороды и в часы досуга строить государственные дома? И все завоевания революции и всё прочнеющее положение начальства зиждились тоже на профсоюзах. Никто лучше общего профсоюзного собрания не мог потребовать от администрации изгнания своего сослуживца, жалобщика и искателя справедливости, которого администрация не смела уволить в иной форме. Ничья подпись на актах о списании имущества, негодного для государственного использования, но ещё годного в домашнем быту директора, не была так кристально-наивна, как подпись председателя месткома. А жили профсоюзы на свои средства – на тот тридцатый процент из зарплаты трудящихся, который государство всё равно не могло удержать сверх двадцати девяти процентов займовых и налоговых удержаний.
И в большом и в малом профсоюзы воистину становились повседневной школой коммунизма.
И тем не менее в Марфине профсоюз отменили. Это так случилось: один высокопоставленный товарищ из московского горкома партии узнал и только ахнул: «Да вы что? – и даже не добавил “товарищи”. – Да это троцкизмом пахнет! Марфино – воинская часть, какой такой профсоюз?»
И в тот же день профсоюз в Марфине был упразднён.
Но это нисколько не потрясло основ марфинской жизни! Только ещё возросло и возросло значение организации партийной, бывшее немалым и прежде. И в обкоме партии признали необходимым иметь в Марфине освобождённого секретаря. Просмотрев несколько анкет, представленных отделом кадров, бюро обкома постановило рекомендовать на эту должность
Степанова Бориса Сергеевича, 1900 года рождения, уроженца села Лупачи, Бобровского уезда, социальное происхождение – из батраков, после революции – сельский милиционер, профессии не имеет, социальное положение – служащий, образование – 4 класса и двухгодичная партшкола, член партии с 1921 года, на партийной работе – с 1923 года, колебаний в проведении линии партии не было, в оппозициях не участвовал, в войсках и учреждениях белых правительств не служил, в революционном и партизанском движении участия не принимал, под оккупацией не был, за границей не был, иностранных языков не знает, языков народностей СССР не знает, имеет контузию в голову, орден Красной Звезды и медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне».
В те дни, когда обком рекомендовал Степанова, сам он находился в Волоколамском районе агитатором на уборочной. Используя каждую минуту отдыха колхозников на полевом стане, садились ли они обедать или просто покурить, он тотчас взывал к ним (а вечерами ещё собирал и в правление) и неустанно разъяснял им в свете всепобеждающего учения Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина важность того, чтобы земля каждый год засевалась, и притом доброкачественным зерном; чтобы посеянное зерно было выращено в количестве, желательно большем, чем посеяно; чтобы затем оно было убрано без потерь и хищений и как можно быстрее сдано государству. Не зная отдыху, он тут же переходил к трактористам и объяснял им в свете всё того же безсмертного учения важность экономии горючего, бережного отношения к материальной части, совершенную недопустимость простоев, а также нехотя отвечал на их вопросы о плохом качестве ремонта и отсутствии спецодежды.