Батлер ответил, что, имея такого верного и надежного друга в лице Дэвида — свидетеля стольких перемен в предшествующем столетии, он поступил бы непростительно, не вняв его дружескому совету и не воспользовавшись его опытом.
— Прекрасно, Рубен, прекрасно, — ответил внутренне ликующий Дэвид Динс. — И чтобы тебе было легче разобраться во всем, в случае если перед тобой и впрямь возникнет подобное испытание, я почел своим долгом сам вдуматься в сущность вопроса и указать тебе без утайки и во всеуслышание, где кроются язвы, болячки, гнойники и прочая зараза нашего времени.
Дэвид Динс вскочил на своего любимого конька. Он подверг рассмотрению доктрины христианства, начиная со времен кулдов, перешел затем к Джону Ноксу, от Джона Нокса — к нонконформистам эпохи Иакова VI — Брюсу, Блэку, Блейру и Ливингстону, от них — к краткому, но блестящему периоду господства пресвитерианской религии, которому положили конец английские индепенденты. Затем последовал мрачный период прелатства и индульгенций, семи по количеству, со всеми их особенностями и значениями, и, наконец, он добрался до короля Иакова II, в царствование которого он, Дэвид, проявил себя, по его словам, таким ревнителем веры, что подвергся немалым преследованиям. Потом Батлеру пришлось выслушать самый подробный и уточненный вариант того, что он уже слышал столько раз раньше: о заключении Дэвида в железную камеру Толбута и о причине этого заточения.
Мы поступим очень несправедливо с нашим другом Дэвидом Динсом, если «выкажем пренебрежение» (как он сам говорил) к событию, которое составляло неотъемлемую часть его славы. Пьяный солдат королевской гвардии по имени Фрэнсис Гордон гнался за пятью или шестью скрывавшимися вигами, одним из которых являлся наш друг Дэвид. Задержав беглецов, Гордон вступил с ними в перебранку, но в это время кто-то из них выстрелом из пистолета убил его наповал. Дэвид имел привычку ухмыляться и покачивать головой, когда его спрашивали, не он ли являлся тем, кто убрал с лица земли этого нечестивого преследователя. В действительности заслуга принадлежала не только ему, но и его другу, коробейнику Патрику Уокеру, чьи труды он так любил цитировать. Никто из них не пытался открыто заявить, что это именно он заставил смолкнуть навеки Фрэнсиса Гордона из королевской гвардии, так как в окрестностях Эдинбурга рыскали свирепые братья убитого, жаждущие, быть может, мести; но в то же время никто из них и не отказывался в пользу другого от такой похвальной расправы с врагом их религиозных воззрений. Дэвид Динс утверждал, что ни до, ни после этого события он никогда не стрелял из пистолета. А что касается мистера Патрика Уокера, то в своих летописях он выражал крайнее удивление по поводу того, что такой маленький пистолет смог убить такого большого человека. Таковы слова этого почтенного биографа, не сумевшего извлечь из своей профессии той истины, что иногда дюйм не уступает ярду. «Он (Фрэнсис Гордон) получил выстрел в голову из карманного пистолета, годного скорее для забавы мальчишек, чем для того, чтобы убить такого бешеного, неистового человека. И все же он убил его!»
Призвав на помощь всю историю шотландской церкви и рассказав о кратковременном торжестве и длительном угнетении пресвитерианской религии так подробно и связно, что всякий, не ослепленный любовью к его дочери, был бы поражен, Дэвид перешел к изложению правил, которыми должна была руководствоваться совесть его друга, вступающего в ряды духовенства. На эту тему он привел столько тонких и казуистических доводов и высказал такие запутанные предположения, так тщательно и скрупулезно определил разницу между добром и злом, уступкой и отступничеством, воздержанием и потворством, упущением и ошибкой, заблуждением и грехом, что, сведя, наконец, истину к математически точно определенной формуле, закончил свое выступление более широким обобщением: совесть человека, подготовленного к ожидающим его трудностям, будет лучшим рулевым во всяком опасном плавании. Он привел примеры и доказательства за и против вступления в сан при теперешнем состоянии религии, причем высказал в них гораздо больше беспристрастия к Батлеру, чем когда приводил эти же доводы самому себе. Закончил он тем, что его молодой друг должен все это обдумать сам и, решая вопрос, брать ли ему на себя такую страшную ответственность, как забота о душах верующих, руководствоваться лишь голосом своей совести и не отступать от собственных понятий о правде и несправедливости.
Когда разглагольствования Дэвида, прерываемые лишь односложными замечаниями Батлера, наконец иссякли, сам оратор был крайне поражен тем, что ему не совсем удалось прийти к тому желательному выводу, который он сделал, когда приводил эти же доводы самому себе.
В этом отношении сопоставление мыслей Дэвида с его устными высказываниями лишь еще раз подтверждает весьма важное и распространенное мнение о пользе публичных дебатов. Под влиянием пристрастных чувств многие люди мысленно находят оправдывающие обстоятельства для любых желаемых ими событий; но доказать это другому лицу значительно труднее, ибо необходимость быть беспристрастным порождает гораздо более благоприятные условия для появления возражений, чем мысленные доказательства, приводимые только для себя. Высказавшись до конца, Дэвид решил, что пора уточнить действительное положение вещей, и объяснил, что это не гипотетический случай, а такой (благодаря его собственному влиянию и влиянию герцога Аргайла), какой вскоре потребует самостоятельного решения со стороны Батлера.
Ответ Батлера, выслушанный Дэвидом с чувством, весьма похожим на страх, заключался в том, что сегодняшний вечер он посвятит обдумыванию всего, что так благожелательно высказал ему его друг, а утром сообщит о своем решении. Отцовское беспокойство овладело Дэвидом. Он уговорил Батлера провести этот вечер с ним, он подал к ужину одну, нет, даже две бутылки крепкого старого эля, что было уж совсем необычно; он говорил о своей дочери, ее достоинствах, ее хозяйственности, ее любящей натуре; он вынудил Батлера признаться вслух в своих чувствах к Джини, так что еще до наступления полуночи обоим собеседникам стало ясно, что теперь она невеста Рубена Батлера; и, хотя им казалось неловким сократить время, которое Батлер потребовал для размышлений, было все же достигнуто полное взаимопонимание: Рубен Батлер станет, по всей вероятности, пастором прихода Ноктарлити, если только сами прихожане изберут его с такой же готовностью, с какой герцог дал ему назначение. Что касается присяги, то о ней они поговорят в том случае, если она потребуется.
В этот вечер они о многом договорились, и планы их были впоследствии одобрены уполномоченным герцога Аргайла, который сообщил им в письме о том, что по желанию его господина Джини приедет из Англии в Рознит и что они все должны ее встретить у охотничьего дома.