Народ хлынул смотреть на это сверхжеланное, небесное чудо – наступление мира! Концерт. Праздник. Ловзар![21]
– Да, мы будем танцевать! – кричали люди, и тут же не в одном месте, а сразу в нескольких местах организовались импровизированные кружки. Стали танцевать лезгинку.
Это был взрыв! Столько эмоций! Радости шквал! Но больше всего Тоту поразил один старик.
– Ты сын Мариам Болотаевой? – спросил он. – Я её знал. И видел, как ты танцуешь… Я уже полгода как из подвала не выхожу. Тут, по соседству, живу, существую. А тут такое! Махмуд! Юбилей! Знаешь, Махмуд, когда приезжал после гастролей, любил по этому проспекту поздно вечером гулять.
– Я это помню, – подтвердил Тота. – Обычно он гулял вместе с первым секретарем обкома КПСС Власовым.
– Точно! Точно! Махмуд брал его под руку, и они очень долго туда-обратно гуляли и всегда о чём-то очень живо говорили.
– И никто их не охранял.
– Ну, в метрах пятидесяти бывал один человек.
– Да, – поддакнул Тота. – Но он скорее как помощник. Обычно пожилой человек.
– Да. Мирный. Очень мирный и красивый был тогда город Грозный. И, в частности, благодаря труду и таланту Махмуда.
– Я надеюсь, – сказал Тота, – когда-нибудь этот проспект назовут именем Махмуда Эсамбаева и тут будет стоять бронзовый памятник ему. А вдоль проспекта небольшие композиции, посвященные его различным танцам.
– Браво! Браво, молодой человек… Ты создал праздник! Я словно вернулся на тридцать лет назад. Словно побывал в иной реальности. Смотри, сколько радости, сколько жизни ты сегодня подарил людям!
– Спасибо вам, – говорит Тота.
– Это тебе спасибо. Ведь танец – это дух народа! Ты всколыхнул людей! Даже меня оживил.
– Неужели?!
– Конечно. Я очень рад, что такие, как ты, есть… Только смотри, будь осторожен, ни тем ни этим, – костылем показал он места дислокации вооруженных сторон, – это очень не понравится… Война – это мир злых людей. А танец – это торжество мирных людей. Мы будем танцевать, значит, мы непобедимы… Маршал! – воскликнул старик.
– Маршал! – подхватили весь проспект и вся улица Мира.
* * *
Поздней осенью погода очень изменчивая. После доброй, солнечной погоды днем, ночью задул резкий ветер, так что клеёнка на окне, как слабо натянутый парус, всю ночь громыхала, не давая спать. Тем не менее Тота Болотаев очень рано встал, поехал вновь на кладбище.
Он обещал Даде, что, если оцепление с того района ещё не сняли, вернется очень быстро, в противном случае установит надмогильный камень и к обеду уже будет дома.
Как раз к полудню резко похолодало. Пошёл моросящий, мелкий, колючий дождь, уже напоминающий первый снег.
Даже к вечеру Тота не появился. Быстро сгустились сумерки, мрак. Комендантский час. Тишина. Только дождь всё гуще и гуще.
Занервничала Дада. Места себе не находит. День и так оказался тяжелым, а под конец…
К вечеру положено дверь на засов запирать и схорониться в квартире, как в норе, ибо вокруг соседей нет, а дети, видя, как их отважная мать расстроена, тоже тихо скулят.
Попытается Дада их чуточку успокоить – не получается, её тревожное состояние передается и им. Рискуя жизнью, бегает Дада не только во двор, но и под арку и раз даже до перекрестка Дома моды добежала. Ни души. Мрак. И ей страшно. Страшно за мужа, за детей. И она уже жалеет, что Тоту из тюрьмы выпустили.
Был уже девятый час. Для этого Грозного – время, когда ничего живое уже не шевелится. А Дада под аркой стоит, дрожит. Вдруг Тота – он ведь неместный, ненормальный, и всё у него всегда не как у всех – из-за угла появится. Не появился… Она побежала к детям, и тут гул, нарастающий гул мотора.
Нет, даже военная техника по ночам в Грозном не передвигается. Но этот шум приближается. Дада бросилась обратно к углу арки. Дальний свет, как язык пламени из пасти дракона, высветил скошенные, густые струи дождя на проспекте Победы.
Сердце Дады замерло. Прямо на перекрестке огромное, черное чудовище резко затормозило, развернулось на улицу Мира и понеслось прямо на неё. Дада укрылась под аркой и прямо перед ней машина затормозила и, словно брюхо чудовища, исторгнула из себя какую-то тень, швырнула в грязь. Испустив сизую, вонючую копоть и гарь, огненное чудовище, громыхая, умчалось.
– Тота, Тотик, – бросилась Дада к нему.
– Всё нормально. Нормально. – Он тяжело встал.
– А что случилось? – вопрос Дады, когда пришли домой.
– Да с утра всё было нормально. Такой хороший чурт мы маме установили.
– Ты завтра повезёшь меня туда?
– А дети? И опасно. – Они задумались, помолчали.
– А дальше что? – спросила Дада.
– Еду обратно с шабашником. Уже шёл сильный дождь. На Ташкале пост. Только я смотрю – иной контингент. С этими, я понял, за блатного не прокатишь, слишком строгие. Наши друзья-подельники – внутренние войска… Ну, я свою справку предоставил. Ведь ты её в целлофан, чтобы не испачкалась, завернула.
– Ну да, – подтвердила Дада.
– А этот старший прапор её развернул и под дождём полчаса изучает. Я ему говорю: «Бумажка промокает, уже чернила текут… А я без неё стану здесь бесправной скотиной». А он мне: «А ты и так скотина». На что я ответил: «Это ты свинья»… Очнулся я в какой-то камере. Никого и ничего. Только очень холодно. Зарешеченное окно без стекла. Стемнело. Вдруг включили свет. В дверях – огромный подполковник:
– Ты в Енисейске сидел?