Это был не терцероль, у нее в плундрах. И даже не любимый моряками тромблон со смертоносным раструбом на конце. Это была херова ручная мортира, снаряженная двойной навеской пороха.
Барбаросса всхлипнула, суча ногами, пытаясь втянуть воздуха в раздавленную грудную клетку. Последнее, что успело сообщить ей тело, прежде чем по нему разлилось губительное онемение, это короткое ощущение полета и хруст под ребрами. Кажется, она отлетела в сторону, точно тряпичная кукла, во что-то врезалась, покатилась по полу…
Не открывай глаза, приказала она сама себе. Выстрел в упор оставляет чертовски мало от лица, будь ты первая в Броккенбурге красавица или отродье с лицом, похожим на подгоревший мясной пирог. Твои глазницы наверняка лопнули, а пасть разорвало пополам. Не сопротивляйся, не дергайся, не усугубляй свои мучения. Хоть раз в жизни будь пай-девочкой, отправься в Ад достойно, как подобает ведьме, вместо того, чтобы со звериным упрямством цепляться за свою никчемную жизнь.
Твое тело сейчас должно быть похоже на разметанную вилкой котлету, лежащую на краю тарелки. Никчемный хлам. Кровоточащие руины. Оно булькает в агонии, дергается и хрипит, содрогаясь в конвульсиях, и толку от него не больше чем от мешка, в который на скотобойне складывают лошадиную требуху. Ты паскудно жила, сестрица Барби, так хотя бы сдохни достойно…
Говорят, сперва ты ощущаешь жар. Легкий, едва ощутимый, он быстро разливается по телу, милосердно заглушая боль, и поначалу кажется даже приятным, похожим на ласковое прикосновение апрельского солнца сквозь толстое стекло лекционной залы. Но уже очень скоро ты ощущаешь себя полыхающей на костре ведьмой. Твои кости лопаются от жара, внутрености шкворчат, глаза кипят в глазницах, но это длится всего несколько мгновений — пока невидимое пламя пережигает те нити, которыми душа крепится к телу. А после…
После ты, сделавшись каплей расплавленной меоноплазмы, начинаешь свое бесконечное падение в Ад, пронзая, точно крохотный метеор, все его слои, которых там больше, чем песчинок на дне, чем ветров в небе, чем грехов на совести юной красотки. Ты проносишься сквозь моря из расплавленного металла и бездны ядовитых миазмов. Сквозь миры, состоящие из битого стекла и сливового варенья. Сквозь облака пепла и конфетти. Сквозь бессчестные измерения и невозможные, противоречащие друг другу, координаты.
Это будет долгое, чертовски долгое путешествие, ведь Ад состоит из мириадов кусков, которые соединены между собой где стальными цепями и наезженными трактами, а где и волоском из кошачьих усов. Некоторые чертоги, лежащие на этом пути, устроены столь противоестественно и жутко, что человеческий рассудок, не в силах выдержать увиденного, взрывается как перегнившая тыква в первые же мгновения, отчего в расплавленное море падает уже не человеческая душа, а комок верещящей меоноплазмы. Другие, напротив, могут подарить знания, немыслимые в мире смертных, или наслаждения, которых ты никогда не смог бы испытать при жизни.
Башни из обожженной кости, лишенные фундамента, растущие во все стороны сразу, внутри которых собраны все гримуары, хранящие адскую мудрость. Роскошные залы, отделанные черным хрусталем и белым золотом, в которых никогда не прекращается пиршество, а прислуживают за столом многорукие стеклянные девы в ливреях из свежесодранной кожи. Величественные скалы, инкрустированные самоцветами размером с карету, из расселин в которых бьют ручьи сладкого вина и горькой желчи. Отделанные венецианским бархатом будуары, в которых денно и нощно совокупляются существа, для которых сама человеческая природа — величайшее оскорбление. Пылающие крепости, двигающиеся на исполинских ногах и пожирающие своих защитников. Острова из обсидиана, пронзенные медными шпилями…
Это падение может быть ослепительно коротким или бесконечно долгим — адские владыки не видят разницы между секундами и веками — но далеко не все души долетают до конечной точки своего назначения. Некоторые души замерзают и разбиваются вдребезги. Другие тают, как воск, под гнетом новых, неизведанных прежде, чувств. Многих пожирают в пути бесчисленные адские отродья, хищниками шмыгающие во многомерной бездне, существа слишком чудовищные и невообразимые, чтобы обрести форму в мире смертных. Эти охотно лакомятся свежей меоноплазмой или превращают души в вечно кричащие от нестерпимой муки самоцветы, которыми украшают себя и своих вассалов, иногда сооружая роскошные подвески и диадемы…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И только в самом конце, если твоя душа избежит всех этих препятствий и опасностей, пронзив кипящие океаны и бездонные бездны, ты будешь вознаграждена, услышав короткий хруст — это твой адский владыка, хозяин твоей души, сомкнет на ней свои когти…
Возможно, те выблядки, мнящие себя великими демонологами, описывавшие чертоги Ада и последний путь души, сами ни хера не понимали в том, что писали, подумала Барбаросса. Она не ощущала падения, от которого рассудок съеживается перепуганным насекомым, не ощущала треска пространства, ощущала только боль в переломанных костях, клок липкой паутины на щеке и отчаянный запах ссанины. Жар в самом деле был, он облил, точно горячим маслом, ее грудь, лицо и правое плечо — куда пришелся выстрел — но не спешил растечься по телу.
Херовы выблядки, напялившие на себя мантии, расшитые адскими сигилами, горазды трепать о том, о чем не имеют ни малейшего представления. Ад совсем не так гостеприимно принимает своих гостей, как ей казалось. Или, по крайней мере, чертовски долго заставляет ждать у порога…
Запах. Вот что показалось ей странным. Она была готова поверить в то, что в адских чертогах нет ни пылающих крепостей, ни костяных башен, ни развратных пиршеств, но только не в то, что там смердит затхлой мочой, грязью и ветхостью. Кроме того… Черт, сгоревшим порохом тоже как будто не пахнет, а прогреми в тесной комнатушке выстрел, его было бы столько, что нечем дышать…
Барбаросса попыталась вздохнуть и ощутила, как заклокотала грудь. Переломанные кости скрежетали друг о друга, легкие вздувались пузырями, как у умирающей рыбы. Невыносимо болела голова, подбородок, ключица, плечо. На нее словно рухнула наковальня, выброшенная с высокой башни…
Жива. Избита, изувечена, но жива, лежит у стены, точно позабытая тряпичная кукла, вперемешку со всяким хламом. Видно, требуется нечто большее, чем выстрел в упор, чтобы покончить с сестрицей Барби…
Барбаросса засмеялась бы, если бы рот не был наполнен соленой кровью, а желудок — едкой слизью. Кажется, путешествие в Ад немного откладывается. Еще не срублено в адских лесах то дерево, которое пойдет на карету, коей суждено отвезти ее грешную душу адскому владыке…
— Выглядишь неважно, Красотка. На тебе словно всю ночь танцевали демоны. Пожалуй, будет лучше, если ты не станешь подниматься. Мы обе знаем твое дьявольское упрямство, но поверь, сейчас оно не принесет тебе пользы.
Глаза открылись сами собой. Целые, не лопнувшие, только затянутые, будто вуалью, тонкой алой пеленой. Сквозь эту пелену лицо улыбающейся Бригеллы казалось не бледным, как обычно, а покрытым слоем театрального грима, почти пунцовым.
Барбаросса попыталась вскочить на ноги, но едва не заскулила. Грудь была полна переломанных костей, голова чудовищно звенела, а руки, дернувшиеся было, чтобы исполнить ее волю, оказались слабы как побеги плюща. У нее не было сил не только вскочить, но и приподняться.
Дьявол. Тот удар, что она пропустила, был не просто силен, он был достаточно силен, чтобы расколоть вдоль сухую дубовую доску двухдюймовой толщины. Он и ее саму легко расколол бы вдоль, если бы в последний миг, услышав хруст трубки в руках улыбающейся Бригеллы, она рефлекторно не выставила бы вперед плечо. Кажется, оно и приняло на себя основной удар. Впрочем, на долю всего прочего ливера тоже порядочно осталось. Судя по всему, страшный удар отшвырнул ее в сторону, легко, точно тряпичную куклу, промел по полу, собирая, точно половой тряпкой, разбросанный хлам, и впечатал в стену, оставив лежать в окружении пустых бутылок и воняющего ссаниной истлевшего тряпья.