в глубине. Анри был замечательный песик и отличный компаньон.
Могилу Билли я со дня его похорон не навестила ни разу — не могла, не было сил, — а в тот день меня так накачали успокоительным и снотворным, что я ничего толком не помню. Невыносимо даже подумать, что мой ребенок лежит в земле, которая душит его своей тяжестью. Но с Анри все иначе, почему-то утешительно представлять себе, что его косточки по-прежнему там, где я его похоронила. Анри не пришлось покинуть Марзак. Не пришлось повзрослеть и переехать в Лондон или в Чикаго. Не пришлось начать пить и иметь детей. Не пришлось терять ребенка. Когда мы с Анри гуляли здесь вдвоем, я была маленькой девочкой, а не алкоголичкой, еще не родила и не потеряла сына. Как бы мне хотелось остаться здесь, быть похороненной рядом с Анри, остаться маленькой девочкой вроде моей воображаемой призрачной подружки Констанс, которой вовеки будет восемь лет. Может, Билли в конечном счете повезло.
Немного посидев с Анри и вспомнив наши общие приключения, я наконец встаю.
— Идем, Анри, — говорю я старому спутнику своего детства. И мы вместе проходим по каменному мостику над рекой, взбираемся на обрывистый берег. Я хочу посмотреть, смогу ли найти пещеры первобытных людей. Держу пари, что смогу, — все уже выглядит более знакомым, я начинаю воспринимать здешний мир глазами давней девочки.
Почти сразу же мы натыкаемся на узкую пещеру, которую я показывала дяде Габриелю, но туда я не захожу, потому что она хранит неприятные воспоминания последнего дня моего детства, дня, когда Констанс и остальные перестали говорить со мной. Дядя Габриель велел мне тогда оставить Анри в замке. Анри дядя Габриель не нравился, он всегда на него рычал. Мне следовало послушать Анри. Послушать моих воображаемых друзей. Но я не виновата, что поцеловала дядю Габриеля, ведь он меня заставил. Я не виновата, что выросла, что у меня начались месячные. Я этого не хотела. Мне по-прежнему хочется быть маленькой девочкой.
Следующая пещера расположена выше, вход почти полностью скрыт зарослями дикого винограда. Эта пещера — одна из больших, там мы играли летом, когда из Парижа приезжали мои друзья. Помню, как мы подзадоривали друг друга войти первым, и сейчас ощущаю тот же холодок страха, те же мурашки, бегущие по спине. Вдруг они все еще там, внутри, семья первобытных людей, — готовят еду, кормят младенцев, рисуют на стенах загадочные фигуры. Но мне не страшно. Со мной Анри, мой защитник. Пригнувшись, я пробираюсь внутрь. Темно, хоть глаз выколи. Мы с друзьями обычно брали с собой спички и зажигали костерки из веток и листьев у стены, где первобытные люди разводили свои костры. И притворялись, будто мы — они, каждый играл в этой семье свою роль. На сей раз я захватила с собой фонарик, достаю его из сумки, включаю, скольжу лучом по стене, по потолку, освещая животных, так что они словно бегут, я слышу топот коней, мамонтов, бизонов и горных козлов, скачущих наискось по стенам, вверх по потолку, вниз по стенам, будто они лишь терпеливо ждали, когда я приду и освобожу их.
А теперь надо отметить мое возвращение, я достаю из сумки бутылку арманьяка, которую взяла из шкафа дяди Пьера. Да, когда вчера после месяцев трезвости я выпила вина, страшная жажда, терзающая меня с той минуты, как я сегодня проснулась, — ненасытная зверюга, сидящая в засаде прямо у меня под кожей, — тоже вырвалась на свободу, как и эти древние животные на стенах. Мне необходимо выпить, чтобы утолить жажду зверюги, заставить ее уснуть. Я делаю большой глоток из бутылки, чувствую в горле жжение спиртного… Господи, как хорошо, как хорошо…
4
Разбудил меня лай собак. Я толком не понимаю, где нахожусь. Темно, лишь чуть-чуть света из узкого окна… нет, не из окна, из какого-то отверстия, я лежу на земле, холодно. Я обмочилась, и меня стошнило, все платье в рвоте, холодной, мокрой, липкой. Ощупав землю рукой, я нахожу бутылку, валяющуюся на боку, эта находка странно успокаивает. Подношу бутылку к губам — там лишь несколько капель. Разочарование. Рука натыкается на фонарик, я пытаюсь включить его, но он и так включен, батарейка села. Ах, ну да, теперь я вспоминаю.
— Анри? — тихонько зову я. — Анри?
Нет, Анри нет, Анри умер, почти четверть века назад. Я не маленькая девочка, мне тридцать пять лет… алкоголичка.
Лай собак приближается, слышны голоса, зовут меня. Голос Билла:
— Мари-Бланш! Мари-Бланш!
Господи, что здесь делает Билл? Потом до меня доходит, что Жозетта и Ролан, по-видимому, связались с дядей Пьером в Сен-Тропе, а он привез Билла в Марзак искать меня. Какой нынче день, сколько я пробыла здесь? Наверно, утро следующего дня, но я не помню, который это день. Может, они не найдут меня, если я буду лежать тут совсем тихо, уйдут и оставят меня в покое. Жаль, нет еще одной бутылки. Господи, как мне нужна еще бутылка!
Собаки добрались до входа в пещеру, лают, воют, повизгивают. Кажется, их всего четыре. Одна, припав на передние лапы, заглядывает в пещеру. Я слышу, как она нюхает, втягивает затхлый воздух. Потом она поднимает голову и издает низкий печальный вой — понятно, добыча найдена.
— Уходи! — шепчу я. — Оставь меня.
— Думаю, мы ее нашли! — слышу я голос кинолога. Луч фонарика светит мне прямо в лицо, я невольно зажмуриваюсь от режущего света. — Да, она здесь, здесь!
Дядя Пьер с фонариком первым залезает в пещеру.
— Я так и чувствовал, что ты здесь. С тобой все в порядке, Мари-Бланш?
— Да, дядя Пьер. Все хорошо.
— Ты ужасно нас напугала.
— Лучше бы вы меня не находили. Я хотела остаться здесь.
— В детстве ты всегда любила пещеры, верно? — Дядя Пьер освещает фонариком стену, освещает животных. Но на сей раз они не шевелятся, застыли на месте за тысячи лет. — Помню, как я первый раз привел тебя сюда, в эту самую пещеру, и рассказал про первобытных людей. А ты помнишь, Мари-Бланш?
— Конечно, помню, дядя Пьер. Вы сказали, они жили здесь много тысяч лет назад, задолго до того, как построили Марзак. Сказали, что когда-то в этих пещерах жили и медведи. Я так и не смогла понять, что случилось с первобытными людьми. Куда они ушли, дядя Пьер? Их всех съели медведи? А куда ушли сами медведи?
— По-настоящему ответа никто не знает, милая, — говорит дядя Пьер, обращаясь ко мне словно к маленькому ребенку. — Сейчас интереснее другое: почему ты