А еще она у нас уже танцует! Так уморительно вертится, когда я играю на пианино польку-птичку! Муж в ней души не чает. То и дело хватает на руки, целует! Я его ругаю: зацелуешь девчонку, заласкаешь! И сама у него из рук ее выхватываю и тискаю. А она так хохочет!
А дедушка Юра просто на седьмом небе от счастья! Они ходят каждый день смотреть на соседского красного петуха. Ника протягивает к нему ручки и лепечет: "Петя!"
В общем, тетя Ажыкмаа, у нас в доме началась новая жизнь! Ребенок - это такая радость, такой смысл жизни! У меня все в руках горит, я обед делаю как в молодые годы, только искры из-под пальцев брызгают! А муж мне вчера сказал: "Ты у меня такая красивая стала!" Я благодарю Бога за тот день, когда мы с мужем пошли в детский дом, выбирать младенца.
Милая тетя Ажыкмаа! Ответьте мне, пожалуйста. Я даже не могу представить, что вы мне не ответите. Но я часто думаю и о том, что, может быть, я пишу это письмо уже в никуда, и вы никуда не уехали, и в больнице ни в какой не лежите, а просто умерли.
Тогда я пишу это письмо на тот свет. И вы его прочитаете, просто невидимо летая надо мной. Если вы умерли, вы и сейчас надо мной. И видите слова, которые я набираю на клавиатуре. Я нажимаю на клавиши компьютера, а потом вдруг время будто смещается, и я нажимаю на клавиши рояля на сцене Малого зала Московской Консерватории. И играю Второй концерт Рахманинова, и гремят, гудят колокола. И вся экзаменационная комиссия встает, все профессора, и поднимают руки над головами, громко аплодируют мне. А я беру последний аккорд, и, потная, встаю из-за рояля и неловко кланяюсь. Все! Сыграла я свою музыку. И ко мне подбегает маленькая черненькая раскосая девочка и вручает мне огромный букет цветов. Цветы все в каплях. Они плачут росой. Они так пахнут. Это не на гроб мне, не на гроб вам: это Ника прислала нам цветы оттуда - для нашей жизни, для радости, для любви.
Славик вчера прислал письмо. Он женится. Его невеста работает на кондитерской фабрике. Ой, закормит Славика шоколадом, и он растолстеет! Значит, скоро у нас родятся внуки!
Вот как нам повезло: и сын есть, и дочка есть у нас, и внуки будут. Мы самые богатые и счастливые.
Крепко, крепко целую вас, дорогая тетя Ажыкмаа, даже если вы умерли. Если вы живы - отзовитесь. Если нет - я пойду в церковь и поставлю тонкую желтую свечку на медный канун, где горят огни в поминовение усопшим: за маму, за отца, за дядю Диму, за вас.
За Нику. Пусть земля ей будет пухом.
[тибетка ребенок и монах]
Старая тибетка сидела на приступке громадного каменного чортена, поставленного тысячелетия назад у дороги, узкой ленты, вьющейся в небо.
Она сидела, улыбалась беззубо; на ее руках толстощекий смуглый младенец тоже беззубо и смешно улыбался, и они смотрелись друг в друга, как в два зеркала - старая и малый.
Солнце медленно всходило и лило белое, сладкое ячье молоко на каменную жесткую землю, умащая ее, смачивая и питая сладким нежным светом.
Тибетка подбрасывала мальчонку, крепко ухватив под мышки; когда он взлетал над ее сухими острыми, торчащими из-под холстины коленями, он издавал смешной звук, похожий на совиное уханье. Натешившись, тибетка положила младенца себе на колени на спинку и стала водить сухой смуглой рукой над его раскосым толстым личиком, прищелкивая пальцами. Мальчик притих и внимательно следил за странной живой погремушкой.
Старуха пощелкала большим и указательным пальцами друг об дружку, изображая клюв птицы.
Мальчик разулыбался, загукал.
Солнце всходило все выше, и становилось все жарче. Старая женщина, осторожно придерживая одной рукой мальца, другой медленно стащила с себя теплую накидку. Высоко в небе летал одинокий орел. Старые глаза слезились, слепли от чистой бесконечной синевы.
Мальчик лежал у нее на коленях, и она старыми, полуслепыми глазами любовно рассматривала его.
Раскосый, скуластый, а волосы белые, и глазки синие.
Колокол ударил на монастырской башне один раз.
Долго висел тяжкий медный, длинный звук в чистом, умытом солнцем мире.
После молчания звонарь ударил еще, подождал; потом еще и еще.
Бил колокол в горах, высоко, в старом монастыре, мотались по ветру цветные флажки, растянутые на рыболовной леске над разрушенной ветхой стеной, над пропастью под горой.
Старая тибетка обводила узкими глазами сахарные снежные вершины далеких и счастливых гор.
Счастливы горы: они молчат, и им поклоняются, как богам.
Молчат века, стоят, а мы все уходим.
И мы все - уйдем, подумала старуха и весело улыбнулась, и сверкнули в свете утра розовые беззубые десны.
За спиной старой женщины послышался шорох шагов. В шлепанцах, шаркая обувью по камням, подошел обритый налысо монах. Присел на корточки рядом с тибеткой, провел ладонью по лысине, вытирая мелкие капли пота.
- Небо такое жаркое, - тихо и весело сказал, - жарче солнца.
- Да, жарче солнца, - подтвердила старуха и улыбнулась монаху.
Помолчали. Солнце взбегало в зенит все быстрее, катилось золотым колесом калачакры. Младенец на коленях у старухи жмурился, защищал глаза от стреляющих в зрачки лучей. Захныкал. Тибетка ловко и быстро перевернула мальчика на живот. Он опустил ручонки, пытался достать кончиками пальцев близкую и далекую землю.
Монах и старуха скользили равнодушными, спокойными глазами по далеким снежным горам. Колокол бил и бил, не переставая. Яркие желтые, синие, алые, оранжевые флажки на леске метались под ветром, вспыхивали, дрожали живыми огнями.
Монах терпеливо, вдумчиво поглядел на женщину и сказал, разделяя слова:
- Слышишь колокол? Грядущий век будет страшный век: будет конец мира.
Старая тибетка минуту обдумывала, что на это ответить.
Потом улыбнулась, и опять обнажились беззубые, младенческие десны.
Она ничего не сказала.
Раскутала платье, расстегнув костяную пуговицу на груди, и дала ребенку, чтобы он поигрался и позабавился, высохшую, коричневую грудь цвета камня и земли.
[дети ангел и солдаты]
Дети стояли вокруг трех странных людей.
Дети сбивались в кучу, и разбредались, и шли хороводом вокруг трех; глядели на них во все глаза. Самые маленькие от изумленья пальцы сосали, засовывали в рот, и широко раскрытые глаза наполнялись тихим светом. Кто постарше, хмурился, пытаясь догадаться, что происходит.
Дети шли-шли хороводом и останавливались, и крепко вцеплялись в руки друг друга. Громко вздыхали. Беззвучно шептали. Что? Сами не понимали. Смотрели, смотрели.
Из всех чувств остались только глаза, и даже речь исчезла, и уже ничего не значила.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});