Читать интересную книгу Моя жизнь - Марсель Райх-Раницкий

Так ли уж не правы те, кто сомневаются во вменяемости этого ученого? В 1994 году, когда Фест больше не был издателем «Франкфуртер альгемайне», газета решительно отвернулась от Нольте. В редакционном заявлении отмечалось, что в его публикациях и высказываниях говорят «все заблуждения, накопленные ученым относительно изучаемой им эпохи». Это заблуждение, которое временами оказывается по соседству с безумием, но таким, о котором канцлер Полоний сказал в реплике «в сторону» во время разговора с Гамлетом: «Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность».

Пожалуй, может вызвать удивление большое внимание, которое я уделяю столь мрачной, более того, достойной презрения фигуре среди немецких историков, как Эрнст Нольте. Но речь не о нем, а об Иоахиме Фесте и обо мне. В годы нашего сотрудничества, которое было во многом приятным и плодотворным, мы вели разговоры на самые разные темы, включая и Третий рейх, и все, что было связано с ним. Если я не ошибаюсь, Фест никогда не пытался прямо оправдывать национал-социалистские преступления и не преуменьшал их. Но он охотно и часто подчеркивал их относительность. Он любил постоянно указывать на те массовые убийства, которые были совершены при других диктатурах. Слова «Сталин убил не меньше, чем Гитлер» стали своего рода лейтмотивом многих его высказываний.

Так хотел ли Фест «зачесть» немецкую вину за преступления, совершенные другими? Конечно, теоретически и принципиально он был против этого. Но такого рода сравнения часто попадались не только в его устных выступлениях, а и в статье, с помощью которой он защищал Нольте. Ничто не характеризует его позицию более четко, чем фотография гигантского рва, которой он распорядился проиллюстрировать статью, посвященную массовым преступлениям, совершенным немцами. Подпись под иллюстрацией гласит: «Геноцид у всех на глазах, но не в сознании мира: Камбоджа сегодня».

Во время наших частых, почти ежедневных бесед я вновь и вновь настойчиво протестовал против таких взглядов Феста, но, очевидно, недостаточно настойчиво. Во всяком случае, я ничего не добился — даже самые злобные и низкие утверждения Нольте не могли побудить Феста дистанцироваться от него. В конце концов Нольте заявил в 1987 году, что «окончательное решение еврейского вопроса» — дело рук не немцев, а «совместное дело европейских фашистских режимов и антисемитов». И заявлял он это, хотя ни итальянский, ни французский фашизм не преследовал евреев.[70] Объяснялся ли тезис Нольте незнанием или мы имеем дело с сознательным распространением неправды?

Фест молчал и на этот счет. Я не мог больше этого вынести, я решился не мириться с происходившим. Я пришел к нему и спросил, считает ли он высказывание Нольте приемлемым. «Нет, — ответил он после некоторого раздумья, — Нольте зашел слишком далеко». Я спросил Феста, будет ли он протестовать против этой очевидной неправды, равнозначной фальсификации истории. Да, ответил он, но не сейчас, так как его могут неправильно понять, а только через полгода. Фест пообещал мне обязательно сделать это. По прошествии же полугода он сообщил мне, что ни в коем случае не отмежуется от взглядов Нольте. В обосновании, которое я хотел услышать, мне было отказано. После этого я не разговаривал с Фестом много лет. Наш политический и моральный консенсус относительно Третьего рейха и его последствий, лежавший в основе моей работы во «Франкфуртер Альгемайне» и более того — моего существования в Федеративной республике, этот консенсус Фест разрушил без какой бы то ни было необходимости и даже преднамеренно.

С дружбой, которая значила для меня много, очень много, было покончено. Меня не утешало, что Фест в значительной степени повредил своему реноме, которым он был в большой мере обязан блестящей книге о Гитлере. Я часто спрашивал себя, чем объяснить его неблаговидную роль в споре историков. Действительно ли он думал, что с немцами поступили несправедливо из-за национал-социалистских преступлений? Заключалась ли, таким образом, причина в его патриотизме, в национальной гордости, застившей взгляд? В патриотизме как таковом еще нет ничего отрицательного, и тем не менее он часто вызывает у меня недоверие. Ведь только один шаг отделяет его от национализма и, в свою очередь, всего лишь один шаг между национализмом и шовинизмом. Мне нравятся слова Ницше о том, что народы нельзя ни любить, ни ненавидеть.

А может быть, поведение Феста и его тактика стали следствием единственного легкомысленного решения, которое он принял, вероятно, не прочитав внимательно рукопись Нольте, и которое он ни в коем случае не хотел отменить или пересмотреть, хотя для этого было достаточно времени? Мог ли он рассчитывать на мое согласие с его позицией в таком деле? Мог ли он предполагать, что я примирюсь с отрицанием в газете, где я работаю, того, что холокост был делом рук немцев? Нет, это, на мой взгляд, исключено, но все названные соображения явно были для него неважными.

В чем заключалась причина того, что некоторые писатели, журналисты или историки, вероятно, втайне сознавали совершенные ими ошибки, но не могли пересилить себя, чтобы во всеуслышание признаться в них? Вероятно, эта неспособность была связана со слабостью, которой они стыдились, с недостатком самообладания и уверенности в себе, который они обязательно хотели бы скрыть, с тщеславием, которое идет в ущерб их самоконтролю.

Должно ли это касаться и Феста? Я поступил бы нечестно, если бы заглушил в себе этот вопрос. Но есть и еще один вопрос, мучающий меня: мыслимо ли, чтобы Иоахим Фест вообще не осознавал то, что он мне причинил, возможно ли, что он все еще не понимает этого? Человек, которому я в высшей степени благодарен, причинил мне и сильнейшую боль. Я не могу вытеснить это из памяти, не могу забыть ни то ни другое.

Несомненно, что спор историков, даже если дискуссия практически ничего не дала науке, свидетельствовал, хотя бы отчасти, о духе времени. Он соответствовал потребности вовсе не одних только правых радикалов в пересмотре отношения к национал-социализму. Насколько сильна была эта потребность, стало ясно осенью 1988 года, когда Мартин Вальзер выступил во франкфуртской церкви Паульскирхе с речью, которая после пьесы Фассбиндера и спора историков оказалась третьей провокацией под девизом «Хватит запретов».

Вальзер рассматривает преступление века, совершенное немцами, при этом, однако, тщательно избегая слова «преступление», и немецкую вину, причем обходит и это слово. Его смущает вопрос о том, что произошло вчера и как мы должны или можем относиться к этому сегодня.

Рекомендовал ли Вальзер в этой речи, вызвавшей многомесячную дискуссию, закрыть глаза на немецкое прошлое, хотел ли он закончить главу под названием «Освенцим» и подвести пресловутую заключительную черту? Вальзер оспаривал существование у него таких намерений. Но могло ли действительно удивить Вальзера то обстоятельство, что многие современники именно так, а не иначе поняли его речь, переполненную неясными формулировками, злобными намеками и обвинениями без адреса? Несомненно, что Вальзер ничего не сделал для того, чтобы предотвратить недоразумения, поддававшиеся прогнозированию, если они и были. Напротив, упрямое стремление писателя закрывать глаза на национал-социалистские преступления оказывалось призывом подражать ему, хотел он того или нет.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});