Читать интересную книгу По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову - Николай Гарин-Михайловский

– Гм… дама, – басом перебивает доктор и крутит усы.

– Да не дама… дочь у нее, – смущенно дополняет H. E.

– Дочь?.. Черт побери.

– Четырнадцати лет.

– Что? Ха-ха-ха. Вот так фунт…

– Такая симпатичная, просто прелесть. Мы с ней рыбу удили.

– После зарока-то?

H. E. совсем смущен. Мы все хохочем.

– Да вот, – разводит он смущенно руками, – так уж вышло… Рыбы много… Только успеваешь закидывать удочки… И так еще: сомок сорвется, а какая-то рыбушка боком на крючке. Три раза так вытаскивали. Я нигде никогда столько рыбы не видал…

– У нас нынче Н. А. из револьвера застрелил рыбу.

– А вот скоро кета пойдет, – здешняя рыба, – с моря; она прямо стеной плывет, одним неводом их до двух тысяч пудов вытаскивают враз.

– В пятнашки с ней играли, – говорит тихо H. E.

– С кем? С кетой? Да он совсем влюблен, – орет доктор, – нет, ему песни надо петь.

Доктор снимает гитару и говорит:

– Ну, слушайте.

Он поет, a H. E. так и замер.

– Хорошо?

– Хорошо, – чистосердечно признается H. E. и улыбается.

Белые зубы его сверкают, глаза видят другой свет.

– Да ну вас к черту, уходите, – смотреть завидно…

– И то: ехать пора.

– Да как же вы поедете?

– Да вот: свезут на берег, а там версты две берегом… трава высокая по пояс, да мокрая…

– А как вы спите без подушки, одеяла?

– Так и сплю, – теперь ящик какой-то под головою.

Как мы его ни удерживали, как ни пугали барсами и тиграми, H. E. ушел.

Дождь будет мочить его, будет один он пробираться темной ночью в мокрых камышах. Что ему дождь, камыши, тигры? Весь охваченный пеньем и памятью встречи, он будет идти, и кто знает, эта прогулка не будет ли лучшей в его жизни?..

– Экая прелесть, – говорит доктор после ухода, – сколько ему лет?

– Двадцать два.

– Завидно, ей-богу.

– Да вам-то много ли?

– Двадцать пять, – грустно вздыхает доктор.

Опять заглянул Б.:

– А, может быть, хотите на наш пароход ехать? Я скажу капитану. Только мест нет.

Пока выхода не было, казалось, хоть на лодке, лишь бы ехать дальше. А теперь жаль: жаль сурового здесь житья нашего, жаль в бою побывавшего нашего изломанного парохода, команды, молодого капитана, энергичного, трудолюбивого, на которого шишки невзгод так и валятся отовсюду: в это лето девятый раз сидит на мели.

Но благоразумие берет верх, и мы решаем наутро перебраться к «Посьету». Мест, правда, нет, – будем на полу где-нибудь в столовой спать.

– Так, значит, до скорого свидания?

– Спокойной ночи.

14 августа

Наш молодой капитан неутомим. Всю ночь возился и теперь носится по палубе, своими длинными ногами делая громадные шаги. Совсем было выправил нос «Игнатьев», но опять оборвался канат, и мы, как-то перевернувшись на 180°, врезались опять в ту же мель. Ну и канат…

Плохо, «Посьет» прошел мимо на всех парах… А должен нас взять: во-первых, у нас авария, во-вторых, оба парохода того же общества. Не взял… Что ж? С горя работать. Спустились в каюту и засели кто за что.

И вдруг, когда, казалось, всякая надежда исчезла, что-то произошло, и неожиданно всунулась в каюту нашу голова капитана.

– Снялись…

Это было так хорошо, что вопрос, как снялись, был второстепенным.

Мы бросились наверх. Прекрасный день, светит солнце, покачиваясь уже на глубине, стоит наш пароход, а подальше «Игнатьев».

– Поздравляем вас, капитан.

– Это не меня – это капитана «Игнатьева» надо поздравить: таких товарищей, как он, редко встретишь.

«Игнатьев» скоро ушел. А часа через три, починившись кое-как, пустились и мы в путь.

Правый берег – маньчжурский. Хотя победителями всегда были маньчжуры и всегда китайцев били, но китайцы шли и шли, и теперь культуру маньчжур бесповоротно сменила китайская стойкая, все выносящая культура. Последние вольности маньчжуров отбираются одна за другой, и некогда всесильная родина последней династии, теперь она только ничтожная провинция в сравнении с остальным громадным Китаем.

Маньчжуры напоминают наших казаков Сечи. Такие же бритые, с длинными усами, мужественные и мрачные. Но их теперь уже так же мало, как и зубров Беловежской пущи. Все проходит…

Кучка матросов разговаривает.

Все это уже знакомые люди: вот стоит кузнец, в светло-голубой грязной куртке, таких же изорванных штанах, жокейской шапочке, громадный, с крупными чертами лица, с умными большими глазами. Другой матрос, тоже громадный, в плисовых штанах, рубахе навыпуск, высоких сапогах, с большой окладистой рыжеватой бородой. На матроса не похож: скорее на русского кучера, когда, отпрягши лошадей, свободный от занятий, он выходит погуторить на улицу.

Третий, маленький, тоже русый, в пиджаке и высоких сапогах, с лицом, испещренным оспой, и мелкими, как бисер, чертами.

– Это что за горы – гнилье, этот камень никуда не годится, – говорит кузнец, – так и рассыпается… Горы за Байкалом… Идешь по берегу, и нельзя не нагнуться, чтобы поднять камешек, набьешь полные карманы, а впереди еще лучше. Высыпешь эти, новые начнешь набирать…

Это мирное занятие не подходит как-то ко всей колоссальной и мрачной фигуре кузнеца.

Разговор обрывается.

Переселенцев вовсе мало нынче: только и плывут на плотах. То и дело мимо нас плывут такие плоты, большие и маленькие. Стоят на них телеги, живописные группы мужчин, женщин, детей, лошади, коровы. Огонек уютно горит посреди плота.

Наш пароход разводит громадные волны для таких плотов, и их качает, и усиленно гребут на них.

Эти плоты дойдут до Благовещенска, где и продадут их переселенцы, выручая иногда за них двойные деньги.

– Что, второй пароход всего с переселенцами. А назад едущих довольно…

– Земель мало? – спрашиваю я.

– По Зее есть… не устроено… кто попадет на счастье, а кто мимо проедет, никто ничего не знает…

Это бросает, как бьет молотом, кузнец.

– У вас ввели мировых? – спрашиваю я.

– Ввели.

– Довольны?

– Если не испортятся, ничего.

– Как испортятся?

– Как? Взятки станут брать… Русскому человеку, бедному, дохнуть нельзя, а китайцам – житье. Закона нет жить им в Благовещенске, а половина города китайская… Грязь, как в отхожем месте, у них: ничего…

– Нечистоплотны?

– Падаль едят, конину, собак – грязь… тьфу… Водкой своей торгуют.

– Тайком?

– А так… дешевая и вдвое пьянее нашей… Сейчас напейся, – сегодня пьян, а завтра выпей натощак полстакана простой воды, и опять пьян на весь день… ну и тянется народ за ней… Китаец всякому удобен… Положим, не торопи его только – он все дело сделает. А против русского втрое дешевле… Опять русскому должен – надо отдать… Если по шее ему, и он сдачи умеет дать; а китайцу дал по шее да пригрозил полицией, – уйдет без всякого расчета и не заикнется…

Молчание.

– И вот какое дело, – говорит кузнец, – совсем нет китайских баб. Китайцев, ребятишек – все мальчишки, а баб нет; штук десять на весь Благовещенск не может же десять их такую уйму народить? И вот я в ихней стороне пробирался и чуть под пулю не попал, – у них это просто, – и в фанзах ихних мало баб…

– Прячут от нас, боятся обиды, – глубокомысленно вставляет с мелкими чертами лица матрос.

– Положим, – говорит кузнец, – нельзя и нашего брата хвалить. Не то, что уж на своей стороне, а на ихней без всякого права заберется к ним, то за косу дернет, то толкнет, то к бабам полезет… А ведь китаец, когда силу свою чует, – его тоже не тронь…

Кузнец мотает головой.

– В какую-нибудь ночь да выйдет же от китайцев резня в Благовещенске: все счеты свои сведут… И откуда они только берутся: батальон, два в другой раз вышлют на облаву, всех к реке их, прочь на свою сторону, а на другой день еще больше их…

– Ну, так как же? Чем бы полиция кормилась? Для этого и гонят, чтоб потом опять пустить.

Все те же щи из тухлой солонины на обед и та же, жаренная на горьком масле, солонина.

– Яиц нет?

– Нет.

– Молока?

– Ничего, кроме солонины и сухарей.

Вечером пристали к деревушке. Нашли две курицы, пять бутылок молока. Больше во всей деревне ничего.

– Как же вы живете?

– В прошлом годе наводнением все смыло, нынче посохло, да вот падеж… Год без падежа редко же пройдет… Где бы и посеяли и увеличили бы пашню, что ж поделаешь без скотины? То и дело наново, дочиста обзаводись…

15 августа

Сегодня пошли с четырех с половиной часов утра; тумана почти не было. Идем хорошо и хотим, кажется, на этот раз без приключений добраться до Благовещенска.

Доктор лежит и философствует.

Я смотрю на него и думаю: тип ли это девятидесятых годов если не в качественном, то в количественном отношении. Он кончил в прошлом году. Практичен и реален. Ни одной копейки не истратит даром. Ведет свой дневник, педантично записывая действительность. Ест за двоих, спит за троих. Решителен в действиях и суждениях. Знаком с теорией, симпатии его на стороне социал-демократов, но сам мало думает о чем бы то ни было. Вообще все это его мало трогает. То, что называется квиетист.