Читать интересную книгу Такой нежный покойник - Тамара Кандала

Галя, выпив шампанского, завела песни, старинные, русские и украинские, а пела она отменно, когда-то даже хотела в певицы пойти. Кора и Тима, одинаково подперев щёки руками, заворожённо ей внимали.

Эту-то картину и застал Лёша, войдя в столовую.

Его немедленно усадили за стол. Галя достала из морозильника запотевшую бутылку «Столичной», отрезала громадный кусок пирога с мясом, обложила его кислой капусткой собственного изготовления, солёными грибочками и поставила тарелку перед изголодавшимся за день Лёшей – пообедать забыл.

Тиму еле-еле уложили в одиннадцать. А сами, не заметив, просидели почти до часу.

Лёша вызвался проводить Кору, она не сопротивлялась. Решили пройтись пешком – проветриться и размять ноги. Жила она в районе Кропоткинской – от Никитских ворот ходьбы до неё было минут двадцать быстрым шагом. А медленным…

Первые несколько минут шли молча, наслаждаясь тёплым весенним воздухом, относительно спокойной ночной Москвой и неизвестно откуда взявшимся светлым настроением. Потом заговорили о Тиме – осенью он должен был пойти в школу. Отдавать его в обычную школу было опасно – дети, как известно, жестоки и не прощают «непохожести». У учителей, даже при особом желании, уделять ему больше внимания, чем остальным детям, не было никакой возможности. Специальных же школ для таких, «необычных», детей не существовало. Помещать его в школу для умственно отсталых детей с синдромом Дауна неправильно – Тима был интеллектуально полноценным ребёнком, а по некоторым дисциплинам (математика, география) превосходил своих сверстников. Кора советовала оставить его ещё на год дома, взяв учителей по всем предметам. Так и шли, тихо беседуя. Потом как-то нечаянно взялись за руки.

И в этот момент мир перевернулся. Посреди ночи с ними случился солнечный удар.

Они оба внезапно замолчали и, кажется, даже забыли дышать. Так и шли, как по воздуху, неся друг друга за руки.

Потом, когда они пытались осознать, что произошло с ними в этот миг, оба, не верующие ни во что сверхъестественное, решили, что над ними пролетел ангел, оказавшийся впоследствии купидоном, выпустившим в них из чистого озорства весь неистраченный запас стрел, предназначенных, быть может, на дюжину пар.

Лёша привлёк Кору к себе и, обхватив её лицо ладонями, бережно поцеловал в губы – прохладные губы земли.

Они не помнили потом ни как оказались у Коры в квартире, ни что говорили друг другу всё это время.

Когда они очнулись и сумели оторваться друг от друга, уже рассвело.

Лёша встал с постели и, покачиваясь, прошёл в ванную. Там, в зеркале, он увидел совсем другое лицо – таким он себя не знал. Если бы его попросили определить, что в нём изменилось, он не смог бы этого сформулировать. Ему показалось, что из обычного среднестатистического представителя мужского пола (пусть вполне удачливого, преуспевшего в жизни) он превратился в ИЗБРАННОГО, в божье создание, в «человека осмысленного». Кем избранного, для чего – было не важно. Он стал другой личностью. Как по волшебству. За одну ночь. И не очень понимал, что с этим делать.

Приняв душ и почистив зубы пальцем, он вернулся в спальню – ему не терпелось посмотреть на Кору: произошли ли какие-нибудь изменения с ней?

Она безмятежно спала, зарывшись лицом в подушку. Удлинённое тело с подростковыми угловатостями, туго обтянутое влажной золотистой кожей, блестящие волосы, ржаным каскадом спадающие до худых, чуть выпирающих лопаток, и божественная линия спины, перетекающая в узкие андрогинные бёдра, – он мог только удивляться, как почти год не замечал всего этого.

Лёша натянул джинсы, свитер и присел на краешек постели. Подул ей в волосы; она, захныкав спросонья, повернулась на спину и нехотя приоткрыла один глаз. Потом второй. Смотрела на Лёшку, растянув губы в улыбке. Никакого ореола, ни нимба над её головой он не заметил. От неё пахло сладким потом с яблочной примесью, парным молоком и горьковато-приторным мускусом, составляющим основу его собственного одеколона «Old spise». Но все эти запахи перебивались другим, главным духом – тем, что остался после их безумной ночи. И этот опьяняющий дух был оттуда – из преисподней.

Или, наоборот, из Рая, откуда с неотвратимой предрешённостью они должны были быть изгнаны.

* * *

Чтобы потом вернуться.

– Вляпались, – сказала Кора, определив одним словом всё, что случится с ними впоследствии. На лице её при этом сияла счастливая и нахальная улыбка.

Позже у Лёши в присутствии Коры к чувству избранности прибавилось какое-то новое, неизвестное доселе ощущение постоянной внутренней вибрации, явно неземного происхождения. Как если бы ему сделали инъекцию некоего невиданного, чуть ли не инопланетного, гормона счастья, внедрили космическую батарейку. Он жил – ел, пил, спал, просыпался, работал, дышал и т. д. – с этим абсолютно конкретным ощущением счастья в организме. Кора не просто занимала все его мысли, она присутствовала во всём – в малейших каждодневных жестах, в погоде, в политических и прочих общественных событиях, во вкусе пищи, в воздухе, которым он дышал. Он видел её в каждом встречном ребёнке, старушке, воробье, пьющем из лужи, в листе, сорвавшемся с ветки дерева. Слышал её голос во всех телефонных трубках, в обрывках случайных разговоров, долетавших до его ушей, в шуршании шин и даже в сирене «скорой помощи». И был уверен, что с ней происходит то же самое. К нему пришло абсолютно банальное (а истины, как известно, банальны) знание, что он физически нашёл свою половину – в ней было всё то, чего не было в нём. А то, что в них совпадало, усиливалось в космической пропорции, превращаясь в Судьбу. Известно ведь, что в любой особи мужского пола присутствует женский гормон. И наоборот. И эта особенность организма проделывает с нами порой самые неожиданные фокусы в самые неподобающие для этого моменты. Их же природные сущности соединились, перемешались и распределились в немыслимой гармонии ровно на двоих. Кора вплетала его, как цветок в венок, в своё тело, физическое и метафизическое, в своё сознание, в свой мир.

Он – зеркально – проделывал то же самое с ней.

Так с ним случился второй после рождения Тимы припадок неземной любви – клапан, как тогда открылся, так, видимо, больше и не закрывался.

Галя, неизвестно (вернее, известно только ей), по какой логике, немедленно и однозначно приняла их сторону. Это существенно облегчало им нелегальное существование в социуме. Она покрывала их, как могла. Отвечала на поздние звонки, врала, как на духу, инстинктивно старалась никогда не связывать их имена в одном контексте. Будучи дальней родственницей семьи Калинкиных (по матери), она по каким-то сложносочинённым мотивам родню свою недолюбливала в принципе. К Вере же вполне по конкретной причине относилась резко отрицательно – она считала, что «мать стыдится своего ребёнка», чего не должно было быть в природе вообще. Тиму она обожала, несмотря на его холодность, понимая, что эта холодность лично к ней не относится, а есть следствие каких-то неизвестных ей причин. Больше того, её отношение к нему было сродни отношению жителя какого-нибудь африканского племени к его, этого племени, местному божку. Своих детей у неё не было, и Тима был для неё не просто ребёнком, а ребёнком, посланным именно ей, Гале, самим Богом. Она посвящала ему жизнь самозабвенно, почти ритуально, раз и навсегда приняв за очевидность его превосходство над обычными людьми вообще и над ней в частности. Лёша же (в силу своего отцовства) и Кора («божок» явно выбрал её для передачи своих посланий миру) воспринимались ею как старейшины этого самого племени, к которому принадлежала и она. Для неё было естественно, что они объединились «для спасения» этого необыкновенного дитяти.

Вера с малышкой и родителями уезжали на всё лето в Крым – там у них был большой дом с садом недалеко от моря.

Лёша перевёз Тиму с Галей на дачу, благо она находилась в получасе езды от Никитских ворот, в Жуковке. На неделе к мальчику приезжали учителя по разным предметам, натаскивая его к школе. В пятницу вечером Лёша привозил туда Кору. Ей, как главному воспитателю, официально предоставили летний домик. Таким составом они и оставались там на весь уик-энд.

Всё это лето, оставаясь на рабочую неделю в городе, а выходные проводя на даче, они практически прожили вместе.

Жаркая, набитая москвичами и приезжими столица была в их распоряжении. И они открывали Москву заново. Вместе. Как влюблённые туристы какую-нибудь Венецию. Состояние их душ превращало любую неприглядную реальность в волшебно-романтический сон.

Был самый конец девяностых. Страну худо-бедно удалось накормить – зарубежные займы хоть и «распиливались» нещадно, но народу кое-какие крохи всё же перепадали. Появился хилый средний класс. Деньги, заработанные по́том и кровью. Были и шальные – от перепродажи воздуха. Телевидение, радио, газеты – все отвязались по полной, книги издавались такие, о которых ещё недавно можно было только на кухне шептаться, а теперь вон они, все полки забиты. Писателем и бандитом мог стать каждый – многие и стали.