Между прочим, государь назначил графа Воронцова командиром экспедиционного корпуса по представлению герцога Веллингтона. Сам же Александр Павлович не очень доверял графу, ещё со времён Тильзита.
Меня Его Величество сделал генералом для особых поручений при командующем экспедиционного корпуса, дав конфиденциальное поручение присматривать за ним.
Так что я возобновил отношения свои с мадам Вобан. Пришлось, можно сказать.
Она не мало могла поведать весьма любопытного и важного о графе Михайле Семёновиче, и таки поведала.
Государь остался мною весьма доволен, а я, в свою очередь, был доволен мадам Вобан.
Кстати, о былом своём покровителе, князе Понятовском, она в обильных разговорах со мною ни разу даже не вспомнила.
Но что-то я забежал вперёд. Возвращаюсь назад, в герцогство Варшавское.
Глава одиннадцатая. 1812 года, июня 13 дня. Побег, а точнее возвращение на круги своя
1
Я был осведомлён, что в те июньские дни Боунаппарте, бесовская энергия коего возросла просто тысячекратно, метался просто как бешеный. Из Дрездена ринулся в Познань, а оттуда помчался в Данциг, и там даже задержался – совсем не случайно, между прочим. Из Данцига полетел в Вильковитки, там подписал прокламацию «Россия увлекается злым роком», хотя злым роком увлекался он сам, и потом уже к Неману, чрез который было наведено три моста.
Но сейчас остановлюсь на Данциге – это ещё с 1810-го года был для Боунапарте крайне важный шпионский пункт.
В Данциге именно было расположено разведочное бюро Эльбского корпуса маршала Даву. Директором сего бюро был генерал Жан Рапп, одновременно назначенный и губернатором Данцига. К нему стекались сведения, добытые французскими лазутчиками в герцогстве Варшавском. Он сам засылал своих людей на территорию Российской империи. Кроме того, в Данциге под его началом гнездилась целая флотилия «корсаров», которая использовалась для разведочных целей и перехвата российских судов.
Так вот, когда Боунапарте примчался в Данциг, то генерал Рапп без обиняков заявил ему (адъютант Раппа был моим человеком и всегда своевременно сообщал мне, что происходило в данцигском бюро), что считает русскую кампанию гибельной по своим последствиям.
Император пришёл в состояние крайнего бешенства, наорал, чуть ли не влепил оплеуху, и ринулся в Вилковитки, а потом и к Неману.
От адъютанта Раппа я и узнал, что переправа начнётся в ночь с 23-го на 24-е число. А затем мне об этом же сообщила и прелестнейшая мадам Вобан, вызнавшая об сей страшной дате у покровителя своего Понятовского.
Я понял, что и мне пора возвращаться восвояси. У меня ведь накопилась масса ценнейших бумаг плюс канцелярия барона Биньона – это ведь, почитай, целый клад с сокровищами, коему вообще цены нет. Надобно было всё это без промедления доставить к государю, который ещё с апреля месяца находился в Вильне. Да дату переправы сообщить следовало. В общем, я засобирался.
Граф Михал Валевский помог уложить мне портфели с бумагами, Юзефа с горничною своею в отдельный саквояжик аккуратненько и красиво уложили мои личные вещи. Всё это лакей графа (тот самый, боксёр, что отправил в нокдаун генерала Володкевича) снёс в большую поместительную карету, и мы все отправились (прихватили крошку Изабеллу) в путешествие, к берегу Немана. Там уже нас ждал жид, державший прибрежную корчму и владевший отличнейшею лодкой с маленьким парусом. С ним я уговорился заблаговременно.
Прощание с Юзефой, графом Михалом, и дочуркой моей, было нежным, трогательным и даже, пожалуй, задушевным. Кажется, мне не хватало только прелестной мадам Вобан – я ведь и к ней привязался всем моим любвеобильным сердцем.
Переправился я совершенно благополучно. На сердце только было тревожно: я ведь знал, что еду в страшную, жесточайшую войну, от которой всех нас отделяло всего десять дней.
2
Уже июня 15-го дня был я в Виленском замке. Барклай де Толли, военный министр, командующий Первою западною армиею, принял меня, не смотря на обилие наисрочнейших дел, буквально незамедлительно. За мною тут же внесли мои сокровища – портфели с бумагами.
Барклай приступил ко мне с неотвязными расспросами, но как только узнал от меня, что переправа «Великой армии» назначена на 23-е число, тут же ринулся вон из кабинета.
Вскоре он вернулся, но не один – с ним был высочайший гость: государь Александр Павлович.
И сели мы втроём разбирать портфели. Не прошло и получаса, как Его Величество с нескрываемым восторгом отметил: «Витт, это и подлинно сокровища. И им нет цены, как и тебе».
Барклай, сухо и сдержанно, сообразно своей натуре, дал доставленным мною бумагам замечательную и профессионально необычайно точную оценку.
А затем мы продолжили разборку портфелей. Прошло часа четыре, никак не менее. Все мы страшно устали, но счастие не сходило с наших лиц.
Когда с бумагами было покончено, государь увёл меня в свой кабинет. Мы проговорили три часа кряду. Я ничего не утаил от Его Величества, в том числе и отношений моих с мадам Вобан, возлюбленной военного министра князя Юзефа Понятовского. Вообще история сия Александра Павловича страшно позабавила.
А вышел я из императорского кабинета генерал-майором (правда, бумагу о своём производстве в новый чин получил я только в октябре) и с новым назначением. На прощание государь даже облобызал меня.
Глава двенадцатая. 1812 год. С 15 по 29 июня
Первое время моя Юзефа довольно исправно мне писала, и у меня даже сохранилась каким-то образом целая связка тех её посланий; вот некоторые из них.
Июня 15-го дня 1812-го года. Варшава.
Любезный и обожаемый супруг мой!
Без тебя жизнь моя тут совсем тошна сделалась, и подвергалась бы она ещё и неминуемой опасности, ежели бы не граф Михал, верный рыцарь мой и твой преданный друг.
В Варшаве творится нечто совершенно невообразимое. Поляки здешние как будто совсем с ума посходили, или как будто напало на их всех повальное бешенство.
Уже празднуют восстановление великой и единой Польши. А при одном имени Буонапарте просто бьются в экстазе. Ей-богу. Приехал сюда старик Чарторыйский, отец царского фаворита, и, как видно, полагает на полном серьёзе, что он и есть новый польский король. Вот старый осёл, а вернее чистый FOU. Вот кошмар!
Ежели бы граф Михал не утешал меня в меру сил своих (а они у него есть), то, думаю, я бы не вынесла всего этого безумства и сама рехнулась бы.
Архиепископ же Прадт, кажется, более всего озабочен успехом своим у дамского полу. Успех же преогромный, ведь он тут представитель самого Боунапартия и, значит, ему готова отдаться буквально каждая польская дама. Представляешь? Нет, сие представить невозможно.
Вся до кончиков пальцев твоя
Юзефа.
Июня 16 дня. 1812 года. Варшава.
Ненаглядный мой Янек!
Спешу сообщить тебе, что в здешнем крае повальное умопомешательство не просто продолжается, а ещё и возрастает тысячекратно. Именно так!
Старик Чарторыйский, смехотворность коего уже бьёт все возможные пределы, избран председателем сейма и уже постановил, что все поляки, состоящие в российской службе, обязаны незамедлительно выйти из оной. Однако самое страшное то, что герцогство не только не превратилось в великую Польшу, а находится, наоборот, на грани полнейшего распада и нищеты.
Перехваленный поляками Бонапарт нас всех ограбил и пустил по миру.
Все польские войска целиком вливаются в армию Буонапарте, от нас забирают всех лошадей, последние подводы и жизненные припасы. В имениях Михала остановлены уже почти все работы. И так всюду.
Никогда герцогство не было так далеко от великой Польши, как сейчас. И именно благодаря императору Франции. Но это мало кто тут замечает. Едва ли не все ослеплены.
И я, и Михал в ужасе, и мы ещё не смеем выражать сей ужас открыто и должны делать вид, что радуемся и счастливы.
Вот так, родной мой.
Безмерно и неизменно обожающая тебя Жозефа.
Июня 16 1812 года. Варшава
Любимый муж мой!
Кошмар тут продолжается. Старик Чарторыйский заявил на одном из заседаний сейма: «Если в прежние времена всё соединялось на нашу погибель, то теперь всё помогает народному движению. Великая Польша! Что я говорю? Она уже есть!..» И в ответ раздались рукоплескания, вот что поистине ужасно.
Но долго такое невероятное ослепление, полагаю, продолжаться не может. И архиепископ Прадт на одном из своих официальных приёмов вынужден был открыто признать, что великая армия, проходя через герцогство в Россию, поглотила все запасы, которые могла найти в городах и сёлах герцогства.
Вообще, кажется, прозрение всё же наступает, хотя на Боунапартия поляки ещё чуть ли не молятся, хоть обрушившаяся на нас нищета вносит свои суровые пояснения.
Вот случай. Когда комендант Варшавы, генерал Дютальи, приказал отбирать последних лошадей у богатых жителей Варшавы, чтобы снарядить небольшой отряд для защиты города, если нападут на него русские партизаны, то княгиня Радзивилл объявила, что велит размозжить голову тому, кто осмелится войти в её конюшню. Однако до общего отрезвления, кажется, ещё очень далеко. Для этого нужна катастрофа, и она будет.