Можно назвать и еще один предыдущий исторический эпизод, когда нечто подобное имело место: история с Митрополитом Московским и всея Руси Филиппом (Колычевым, 1507–1569), подвергшим публичной критике некоторые аспекты государственной политики Первого Царя — Иоанна Г розного и соборным волеизъявлением исторгнутым из сана в ноябре 1568 года. Именно при Никоне произошла нарочитая политическая актуализация истории с Филиппом, который виделся Никону «назидательной» иллюстрацией «неправедности» действий Царской власти. Это должно было служить «неопровержимым» подтверждением базовому никоновскому мировоззренческому тезису: «мирская власть да преклонится пред властью священнической».
Вся история с Патриархом Никоном, история его возвышения и падения вольно или невольно, но поднимает огромные смысловые пласты всей христианской истории, неразрывно связанной с базисной проблемой взаимоотношения Церкви и Государства. В нынешнее время данная коллизия трактуется линейно и упрощенно; в общественном сознании доминирует примат «параллельного» существования двух институций. Торжествует антихристианская идея формальных «прав личности», исходя из которой отдельному человеку («индивидууму») предоставляется суверенная свобода в «выборе исповедания», а государство занимает внешнюю и равноудаленную позицию по отношению всех конфессий.
Со времени зарождения Реформации и складывания в Западной, Центральной и Северной Европе «протестантских церквей», т. е. с XVI века, тезис об «отделении Церкви от государства» получил в указанных регионах широкое распространение, вошел в политическую практику, став фактом исторической действительности. Национальные церкви конституированы «корпорациями публичного права», признаются только одним из государственных институтов, главой которых законодательным нормативом провозглашался верховный правитель государства. В подобных случаях мир человеко-божеский начинал доминировать над миром Бого-человеческим.
Подобные тенденции можно встретить и в современной православной литературе. Когда ученый-богослов пишет, что «Церковь и государство имеют отдельные сферы действия, свои особые средства и в принципе независимы друг друга»[56], то подобный тезис можно принять лишь применительно к атеистическим и протестантским государство-образованиям. Уместно пояснить, что «сферой деятельности» Православия является человек, человеческой мир во всех его измерениях, что уже само по себе исключает какую-то политико-социальную самоизоляцию Церкви, как и ее пресловутую «независимость».
В эпохи, когда христианское государствоустроение имело универсальное и предметное воплощение, все выглядело и трактовалось совершенно иначе. Это принципиальное различие надо ясно осознавать и недвусмысленно обозначать, чтобы понять реальную временную ситуацию и избежать пошлой модернизации, когда людям XV, XVI, XVII, как, впрочем, и других веков, приписывают мысли, побуждения, восприятия и реакции, свойственные эпохе позитивизма, рационализма и атеизма.
Православие не знало ничего подобного Протестантизму, хотя некоторые авторы, вопреки очевидному, и трактуют появление на Руси в XVII веке «старообрядчества» как явления аналогичного порядка. Подобные взгляды исторически недостоверны. Имманентно Протестантизм взращивался, с одной стороны, ростом государственно-национального сознания в отдельных странах, не желавших подчиняться ни в какой форме наднациональной силе — Католичеству и Римским папам, а с другой — усилением общественной значимости «третьего сословия», т. е. буржуазии, отвергавшей всякую субординацию, в том числе и церковную, и признававшей только иерархичность, построенную на принципе «величины капитала».
Схожих явлений в России не наблюдалось. Борьба «староверов» и «нововеров» разворачивалась совершенно в иной плоскости. Здесь страсти кипели не вокруг вопросов о церковной субординации, иерархичности, юрисдикции, характера налогообложения церковных имуществ и прав собственности. Главным была борьба за «истинное благочестие» и предстоятелей Церкви, и самого Царя.
В отличие от Западной Европы, на Руси никто не ратовал за упразднение священства и монашества, никто не покушался на иконопочитание и на поклонение мощам Угодников Божиих, не ставил под сомнение многовековой опыт церковной практики, бесчисленные подвиги человеческой Христапреданности, зафиксированные в летописи Церкви[57].
Никому и в голову не приходило писаной нормой выразить прерогативы Православного Царя, а уж тем более очерчивать формальным правом («конституцией») его компетенции. Как констатировал исследователь, «в сознании русских людей XVII века, независимо от их социального статуса, присутствовало представление о «Боге и Государе» как о высшей ценности». Но при всем при том земной правитель занимал в народных представлениях значительно более низкое место, «чем Царь Небесный»[58]. Как точно подметил Адам Олеарий, «русские полагают, что Великий князь (Царь) исполняет все по воле Божией»[59].
Для элитарных общественных слоев в России эра безбожия, или на языке того времени «свободомыслия», началась в XVIII веке, а в веке XIX «расцерковление» элитарных слоев стало уже горьким фактом русской жизни. Народ же — основная «социальная толща населения», начал заметно испытывать на себе влияние секуляризма — этого радикального антихристианского воздействия, только в конце XIX — начале XX века, когда Россия уверенно двигалась по пути западной хозяйственно-социальной «модернизации».
Для христианина, живущего в Православном Царстве, вопроса о каких-то своих «правах» по отношению к Творцу и Начальнику Жизни — Иисусу Христу и возникнуть не могло. У верующего здесь только одни святые, данные от века и навсегда — обязанности. В равной степени это касалось и отношения к «Божьему Приставу» — Царю Православному. Ведь он не просто «правитель», а носитель исключительного, сакрального предназначения; он — Миропомазанник, а царские порфиры отражали свет небес.
Русские царекратические представления очень верно передал в начале XVII века французский солдат-наемник Жак Маржерет, несколько лет обретавшийся в России[60]. «Наименование «царь», здесь (в России. — А. Б.) употребляемое, считают самым высоким. Императора Римского они именуют цесарем, производя это от Цезаря; прочих же государей — королями… Слово «царь», по их мнению, находится в Священном Писании, где Давид, Соломон и иные государи названы «Царь Давид», «Царь Соломон». Поэтому они говорят, что наименование, коим Богу угодно было некогда почтить Давида, Соломона и других властителей Иудейских и Израильских, гораздо более приличествует Государю, нежели слово цесарь и король, выдуманные человеком…»[61].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});