на какое-то время мы вынуждены были переехать в общежитие, ни то, что моя семья в Перми отказалась со мной общаться и не пускала на порог, так как я живу с наркоманом, ни то, что вещи и деньги из дома пропадали регулярно.
Сейчас думаю, что женщины ни в коем случае не должны так относиться к мужчинам. Мы не можем брать на себя ответственность за взрослого дееспособного человека против его воли.
Но я со своей гиперопекой, жалостью и сильными чувствами к Михаилу этого не понимала, пока он эти чувства сам не придушил на корню. «Ничего, заработаю, спасу, вылечу» – это была моя мантра.
Михаил в принципе не отличался миролюбивым характером: брутал, тяжелый на подъем, довольно жесткий. В сочетании с моей упертостью и часто вредностью выходило так, что эти отношения периодически искрили. Но именно наркотики становились катализатором ссор. И в этих ссорах на меня часто поднимали руку… «Ах, плохая баба, ну довела, ну получила леща», – частенько я слышу сейчас комментарии про ту или иную историю о домашнем насилии. Так вот, в моем случае уж не знаю, как так и чем я «доводила» человека, которого безумно любила, которого пыталась спасти и за которого боролась.
Поломанные кости аукаются мне до сих пор… В конце мая 2021 года журналисты начали активно звонить за комментариями. Оказывается, кто-то снял меня на выходе из госпиталя, где мне делали операцию на менисках обеих ног, и слил видео в Телеграм.
Операция эта не была запланирована заранее. В апреле после съемок и работы на мероприятиях я начала постоянно чувствовать боль в ногах. Они гудели, зудели, колени отдавали режущей болью. Я подозревала, что это последствия того, что колени мне ломали и неоднократно… Но, как делают многие, тянула до последнего и надеялась, что все само скоро пройдет.
На одном из мероприятий, где я работала программу из песен и юмористических миниатюр, больно стало прямо посреди моего выступления. Девочки из моего коллектива поняли: что-то не так. Я не танцевала отрепетированные партии, а просто стояла на месте и во время песен, и во время скетчей… Благо, произошло это под конец и смотревшие выступление люди не догадались ни о чем.
Тянуть дальше я уже не могла: ноги болели жутко, и нужно было ложиться под нож… Требовалась операция, и не самая приятная, поверьте. График летел в тартарары, некоторые активности пришлось переносить, некоторые просто отменить, и я в принципе не понимала, как успеть все, что было запланировано на лето.
Врачи потом долго выпытывали у меня, как и где я могла так упасть, что мениски в коленях подверглись такой деформации. Все было хуже, чем у профессиональных футболистов, которые получают травмы неоднократно на протяжении карьеры. Что ж, а я и не падала. Мой «любимый» брал в руки бейсбольную биту и ломал мне эти самые колени… Потому что отказывалась давать деньги на дозу или посмела осудить. Баба довела, говорите? Ну-ну… Переломы ног вообще превратились в нечто обыденное, как бы страшно это ни звучало. Уже когда начались гастроли с антрепризным спектаклем, я летала на них в гипсе. Помню, что лететь нужно было на Дальний Восток, через Москву, с пересадкой. Поломанная нога отекла в полете жутко, и я не могла сомкнуть глаз почти сутки…
А во время спектаклей люди думали, что это какой-то прикол, и ждали, когда же я наконец сниму гипс. Были очень удивлены, когда даже на поклон меня выкатывали в гипсе.
Но гастроли я все равно любила. И очень их ждала. Кто-то жаловался, что много городов, сложные переезды и корявая логистика, я же готова была ездить хоть месяцами без перерыва и на любой колымаге, ведь это только для других выездные концерты были тяжелой работой. Для меня они становились возможностью убежать из домашнего ада, выдохнуть, хоть немного прийти в себя. Но Михаил научился и на гастролях доставать меня: звонил, манипулировал, угрожал… Я срывалась и по ночам опустошала мини-бары гостиничных номеров, что делало утренние переезды еще более изнурительными…
Я вообще старалась не выносить все на люди, даже близкие люди знали о ситуации лишь поверхностно. Не знал и мой папа. Он бы точно защитил, он бы не дал меня обидеть… Но от отца я скрывала все особенно тщательно. Других мужчин, которые могли бы заступиться за меня, на тот момент не было.
У меня был страх перед тем, что если кто-то узнает, то он, не дай Бог, осудит Михаила. Люди не поймут, что он же это все делает потому, что находится в одурманенном состоянии, что его осуждать нельзя, ведь он меня на самом деле очень сильно любит. А виноваты наркотики… Вот так я постоянно оправдывала его. И он сам каждый раз, после того как случалось насилие, говорил, что любит, что жить без меня не может, что не помнит, как и что делал. Просил прощения, обещал завязать с наркотиками, стоял на коленях… И я прощала, оправдывала, снова бросалась спасать.
Сейчас я понимаю, конечно, что человек прекрасно отдавал себе отчет во многих своих действиях и что меняться он не собирался.
А еще мне было ужасно стыдно за все: за него, что он вытворяет такие страшные вещи, за себя, что позволяю с собой так обращаться… Чувствовала и вину за то, что не могла спасти Михаила. Еще и поэтому не рассказывала никому, ни с кем не делилась. Казалось, что меня никто не поймет. Поэтому же не звонила в полицию и не писала заявлений о побоях. Наверное, если бы не некоторая степень моей известности, закончилось бы все гораздо раньше. А так полицейские теперь меня могли узнать, и что бы тогда было? «Ее бьют, она живет с наркоманом» – нет, таких разговоров я не хотела. Да еще и себя ведь считала виноватой во многом. Чувство стыда и вины со временем только усиливались, хотя и терпение мое подходило к концу.
Вот вспоминаю я сейчас и с ужасом думаю, что это было какое-то автоматическое существование. Я допускала ужасные вещи по отношению к себе и уже не пыталась что-либо изменить. Работала, лечила его, работала-лечила… Как робот, без эмоций, без чувства удовлетворенности жизнью. Как будто механизм заведенный. И то самое чувство юмора, когда я должна была выходить на сцену и шутить, меня только и удерживало от очень серьезных срывов, к которым я была ну очень близка.
До Михаила я наркоманов в глаза не видела, знала