Читать интересную книгу Ответ знает только ветер - Йоханнес Зиммель

— Мне очень жаль, фрау Правос, — сказала девушка, которую звали Нанита. — Мне вас очень жаль. Лекарства дорожают, как и все вообще.

— Но мне необходима эта микстура, вы же знаете, фрейлейн Нанита! Мы с вами знакомы уже много лет. Эту микстуру больничная касса не оплачивает. Она слишком дорогая, и мой врач не имеет права ее прописывать. Так что мне приходится платить за нее самой. Раз только она одна и помогает! — Старуха только тут заметила меня. — Извините, сударь… — Она зашлась кашлем.

— Ничего, ничего, — обронил я и улыбнулся ей и девушке, которую звали Нанита. Нанита улыбнулась в ответ. Мы с ней давно знали друг друга. А старуха, откашлявшись, сказала очень горестно:

— Если бы только микстура от кашля! Все остальное тоже постоянно дорожает. Буквально все. Молоко, масло, хлеб, мясо, почтовые марки, вывоз мусора, за что ни возьмись. Господи Боже мой — и «Луизенхое» тоже.

— Что? — спросил я.

— Ну, этот… Я задерживаю вас, сударь.

— Нет-нет, — сказал я и подумал, что, может, Бранденбург еще отставит меня, когда получит диагноз доктора Беца. — Что это такое — «Луизенхое»?

Старуха заговорила, и чем дольше она говорила, тем больше тряслась ее голова, лицо дергалось. Она все больше волновалась, рассказывая о горестях своей жизни.

— «Луизенхое» — это частный интернат для престарелых. Такой замечательный! Кругом парк, тишина. Я всегда хотела туда попасть. Много лет мечтала об этом. Иметь там комнатку!

— Ну, и что же? — сказал я. Если меня вышвырнут и мне, больному, придется жить вместе с Карин, каково мне будет? Выдержу ли я такую жизнь? — подумал я.

— А ничего, — ответила фрау Правос. — Люди испорчены, люди страшно испорчены! Видите ли, мой муж — да будет ему земля пухом — служил на почте. Я пенсионерка. И мой Отто — тому уж минуло двенадцать лет, как он умер — всю жизнь копил и копил, и после его смерти я получила в наследство одиннадцать тысяч шестьсот марок. И оставила их на сберкнижке. Потому что боялась истратить… И считала, что этих денег хватит на комнатку в «Луизенхое».

— Фрау Правос, — вмешалась Нанита, — не надо опять волноваться из-за этого.

— Нет, надо, не могу не волноваться! — воскликнула старуха. — Ведь этот господин сам спросил! Или вам уже неинтересно все это слушать?

— Конечно, интересно, — ответил я и жестом дал понять Наните, что не тороплюсь. А старуха уже продолжала:

— Видите ли, я хотела выкупить комнатку, чтобы она оставалась моей до конца жизни, а из пенсии платить за питание и все остальное. Каждый месяц я даже немного откладывала на книжку, чтобы накопилось побольше. И знаете, что случилось?

— Что же?

— Они платят мне три с половиной процента. Три с половиной процента! А дерут за кредит восемь процентов и больше! Как люди могут быть такими бессовестными? Как получается, что всем нам, мелким вкладчикам, дают всего три с половиной процента, а требуют восемь!? И сами становятся все богаче и строят себе мраморные дворцы?

— К сожалению, именно это и происходит, — подтвердил я, и мельком подумал о том, на что намекнул Бранденбург: неужели «Глобаль» и впрямь взяла под залог приличные суммы в кредит, чтобы потом, после падения курса английского фунта, получить огромный навар. — Кому срочно нужны деньги, заплатит и восемь процентов.

— Правильно, — перебила меня фрау Правос, — но и тогда он получит кредит, только представив гарантии. У меня же нет никаких гарантий. Семь лет назад у меня чуть было не получилось, — она глубоко вздохнула и прикрыла ладонью глаза.

— Что «чуть не получилось»? — спросил я.

— Выкупить комнатку в «Луизенхое». Тогда они требовали за нее двенадцать тысяч марок. Столько я еще могла бы наскрести. Но в то время не было свободной комнаты, и мне сказали, что придется подождать. Подождать с годик. Но через год они потребовали уже четырнадцать тысяч! И я со своими тремя с половиной процентами не смогла за ними угнаться! Все дорожало, и я все меньше могла откладывать со своей пенсии. И с каждым годом становилось все хуже. Знаете, сколько они теперь требуют за комнату? Восемнадцать тысяч! А на следующий год, может, дойдет и до двадцати, почем знать. Так что я никогда, никогда не буду иметь своей комнаты. Зато мраморных дворцов строится все больше и больше!

— Вы могли бы поселиться в каком-нибудь из интернатов для престарелых, которые содержатся благотворительными организациями, — заметил я. — Например, профсоюзами или религиозными обществами. Тогда вам, мне кажется, оказал бы поддержку социальный отдел магистрата.

— Но туда я не хочу! Я же сказала вам, мой муж был почтовым служащим! У нас была такая чудная квартира. И я хочу жить в хорошей комнате. Разве я слишком много требую, сударь? Почему я не могу ее получить? Почему «Луизенхое» все дорожает? Почему мне платят всего три с половиной процента? Чьих рук это дело?

— Это трудно объяснить, — сказал я и подумал, что фрау Правос наверняка получила бы шесть или семь процентов, если бы на ее счету лежало несколько сот тысяч марок. — Нынче так обстоят дела во всем мире. Везде банки поступают одинаково, и везде все дорожает.

— Да, — согласилась фрау Правос, — это говорит и студент, который снимает комнатку по соседству. Знаете, что он еще говорит?

— Что же? — спросил я.

— Он говорит: «Богатые становятся все богаче, а бедные все беднее». Теперь хозяева квартиры его выставили.

— Отчего же? — спросила Нанита.

— Потому что он говорит такие вещи, — ответила фрау Правос. — Такие и им подобные. Люди, которые сдали ему комнату, говорят, что он коммунист. Читает много книжек и потом рассказывает людям, что он там вычитал. Например, про несчастье.

— Что же он сказал про несчастье? — машинально спросил я. После визита к доктору Бецу и беседы с ним я чувствовал себя совсем разбитым и надеялся только на то, что мой самолет вылетает через два с половиной часа, что я опять покину этот город и окажусь в другом, незнакомом, где никто не сможет нарушить мое одиночество. Я уже очень давно превыше всего ценил одиночество. Даже когда заболевал, ни за что не хотел, чтобы Карин была рядом, тем более теперь, когда могу умереть.

— Он говорит: «Несчастье — не дождь, оно не приходит само, а делается руками тех, кому это выгодно», — сообщила старуха.

— Брехт, — сказала Нанита. — Это написал Брехт.

— Правильно. Так его зовут, студент тоже называл это имя. Этот Брехт — он коммунист?

— Он умер, — ответила Нанита.

— А был коммунистом?

— Да, — сказала Нанита.

— Тогда я и со студентом не смогу больше беседовать, — грустно сказала старуха и закашлялась, захлебываясь мокротой. — Такой приятный молодой человек. Не из этих долгогривых, знаете ли. Наоборот, волосы коротко подстрижены, всегда такой опрятный и приветливый, помогает мне нести сумку с продуктами и убирать квартиру, а зимой приносит мне уголь из подвала. Ведь я живу в старом доме, у нас нет центрального отопления. Уголь тоже подорожал в последнюю зиму. Но если этот студент говорит такие коммунистические вещи, я не смогу с ним общаться. Кое-кто меня уже предостерегал. Но я никак не могла поверить, что он тоже коммунист. Ведь коммунисты для нас — самая большая опасность.

— Почему?

— Они не признают частной собственности, — ответила старуха, сильно закашлявшись. — Они говорят, что все люди равны. Бред, да и только. И хотят отобрать у людей все их имущество! Значит, семь семьдесят пять, — сменила тему разговора фрау Правос, выкладывая по одной несколько монеток из маленького кошелька на стекло витрины, пока Нанита опускала коробочку с флаконом микстуры от кашля в пластиковую сумку. — Нынче к вечеру выяснится, может быть, мне еще удастся договориться с «Луизенхое», и они возьмут с меня поменьше, — говорят, у них сейчас есть свободная комнатка, конечно, очень маленькая, просто крохотная.

— Ни пуха вам, ни пера, — сказала Нанита.

— Спасибо, — кивнула фрау Правос. — Да только они уж сколько раз говорили, что у них есть для меня маленькая комнатка, а потом оказывалось, что ничего нет. Нет-нет, моей мечте не суждено сбыться.

Я подумал: эта маленькая женщина с большой мечтой о комнатушке боится, что у нее отнимут ее собственность. Фунт стерлингов завтра будет отпущен и потом упадет в цене на восемь пунктов. Густав Бранденбург предполагает, что Герберт Хельман покончил с собой. Из-за этого я лечу сегодня в Канны. Чтобы выяснить, прав ли он. И еще мне пришло в голову: смог бы Герберт Хельман объяснить этой старушке, каким образом приходит беда и кто ее создатель?

8

Дождь по-прежнему лил как из ведра.

Я сидел рядом с Карин за столиком ресторана на втором этаже аэропорта Лохаузен. Мы пили чай и ждали, когда объявят мой рейс. А его каждые четверть часа все откладывали и откладывали. Авиадиспетчеры опять объявили забастовку из-за нарушения трудового договора, они требовали повышения тарифов, и все самолеты опаздывали с вылетом. Ресторан, вестибюль и все залы для отдыха пассажиров были забиты усталыми, раздраженными взрослыми и плачущими детьми. За нашим столиком сидела еще одна супружеская пара, американцы. Они вообще ничего не заказывали и все время разглядывали кучу фотоснимков, которые муж вынимал из кожаной сумки. Жена была в очках с толстыми стеклами. Они тихонько переговаривались друг с другом. Мы с Карин сидели у окна, и я смотрел сквозь стекло, по которому хлестал дождь, на летное поле, на самолеты и заправщики. Все покрывала пелена тумана, сырость снаружи проникала даже в ресторан — ее приносили с собой люди в промокшей одежде и обуви, и многие из них чихали и кашляли.