Читать интересную книгу Ничего кроме правды - Дитер Болен

Я пригласил Томаса в Студию 33. Хотя его голос в английских песнях казался мне просто фантастичным, жутко клёвым, мы с Луисом, по уши затраханные, создавали с ним, как и требовалось, песни на немецком. Нашей первой совместной работой стала «Heisskalter Engel» («Горячий холодный ангел»), кавер–версия песни «Send me an Angel». Это совсем никуда не годилось. Затем последовали душещипательные песенки, как то: «Was macht das schon» («Что в этом такого?») и «Wovon traumst du denn in seinen Armen?» («О чём ты мечтаешь в его объятиях?»). Тот ещё успех. Я был разочарован. Меня не покидало чувство того, что внутри скрыты гораздо большие возможности. Песня под названием «Endstation Sehnsucht» («Конечная станция — тоска») должна была положить конец нашим потугам в области немецкого языка.

В ящике моего письменного стола уже несколько месяцев песня под названием «My love is gone». «Ммммм, — отреагировал Энди — звучит она, конечно интересно, эта песня. Но припев не слишком удачен. Над ним тебе надо бы поработать».

Осенило меня во время отпуска, когда я загорал на пляже Пагуеро. В динамиках грохотала английская группа Fox The Fox, так что лопались барабанные перепонки. На пляже теснота, настроение жуткое, едва ли найдётся местечко на танцплощадке. И вдруг зазвучал сводный хор: «…precious little diamonds…!!!». Мальчики из Fox The Fox пищали в припеве фальцетом, высоко–высоко, в до–миноре. И на меня снизошло вдохновение, снизошло прозрение. Идея новой гениальной песни. Я решил, что припев из «My love is gone» должны исполнять высокие голоса кастратов, он должен повторяться эхом. Взрывная идея — сразу по двум соображениям. Во–первых, это создавало абсолютно новое экзотическое звучание, ничего общего с приевшимися непонятными песнями, как те, что делает Dj Bobo. А во–вторых, у меня наконец–то появился повод появиться на сцене и петь вместе с исполнителем. Ибо визг, подобный голосу евнуха, со студенческих лет, со времени Марианны Розенберг был моей специальностью. И ещё я счёл название «My love is gone» хромоногим, ему явно требовались костыли. Оно должно быть увлекательней, оно должно быть точней: «You're my heart, you're my soul», например. Я поразмыслил и понял: это подходит, здесь есть смысл, оно хорошо на ощупь.

И я уже точно знал, кто будет выступать со мной и петь первым голосом.

Пошло–поехало

Сразу по возвращении с Майорки я встретился с Луисом в студии 33. У входа в бункер раздался звонок, и я отворил дверь. В каморке колыхалась такая вонь, как от десятка дохлых кошек, я подумл было, не сбегать ли за кислородной маской. Посреди будки стоял Томас. Дело, оказалось, было в том, что магазин дешёвых продуктов со стороны улицы был вполне благопристойным, но вечерами исправно выбрасывал испорченные овощи и рыбу в открытый мусорный контейнер во дворе. Отходы скапливались и мирно лежали на солнышке, никто их не тревожил.

Луис, Томас и я остались в студии одни. Только пианист, оставшийся ещё с полудня, торчал в кухне и хлебал кофе. Я вставил в магнитофон демо–кассету, которую подготовил дома, и сказал Томасу: «Вот, гляди, как я себе это представляю».

Зазвучала мелодия «You're my heart, you're my soul», а потом припев в моём исполнении. Томас внимательно вслушивался, а потом сказал «я должен прослушать ещё разок.» В конце концов он направился в помещение для записи, за стекло, и надел наушники. «Ну, старина, за работу» — заявил я Луису. Он включил свою Revox–машину на 24 дорожки, и пошло–поехало.

«Deep in my heart there's a fire a burning heart

I'm dying in emotion

It's my world and fantasy…»

Признаюсь, я не подозревал тогда, что у нас получится мировой хит, поэтому и текст–то нацарапал за полминуты. Задницу подтереть — и то дольше. Томас как певец смотрелся понтово. Он пропел всю фигню за пять минут. Песня была записана.

«Послушай, Томас! Если всё получится — пытался я ему внушить — мы могли бы работать вместе и выступать дуэтом».

Однако восторг Томаса был далеко не безграничен: «Нет, нет, оставь это! — притормозил он — Я не хочу терять свою репутацию! Ничего не выйдет, если я буду петь по–английски. Лучше дай–ка мне пятьсот марок. Тогда можешь использовать мой голос, а моё имя вообще не всплывёт».

Я сделал ставку на стратегию землеройки: «Давай, Томас! Давай попытаемся! Это будет нечто! Я верю в это! Только не говори нет! Мы сделаем это! Давай же!»

«О'кей — сдался он наконец — но я не хочу, чтобы моё лицо было на обложке. И ещё я хочу дальше заниматься своей немецкой музыкой. В этом я вижу больше пользы».

А теперь началась сама работа, приготовление песни. Мы с Луисом дегустировали её, как шеф–повара хороший соус: сюда ещё немного барабанной дроби, тут немного тра–ля–ля. Так, готово! Мммм! Вкуснятина! Мы с гордостью нажали кнопку «Play», чтобы прослушать готовую песню. И услышали радостное: «You… heeeeear…tt, kzzz…kzzzz… yoooooohu…sssohol!» Звуковая головка западала, из–за чего звук временами пропадал, недостающие частоты на ленте были хорошо заметны, и песня становилась от этого непривычной. Звучало всё так, будто звук облетел вокруг луны и вернулся назад — как–то космически.

Мы с Луисом срочно начали спасательную операцию и позвонили техникам из BMG, своего рода ADAC для недоработанных песен. «Сожалеем, парни! — ответили нам по телефону — Тут уж мы ничего не можем поделать. Придумайте что–нибудь!»

Можно было подумать: чего эти Луис с Дитером прикидываются? Шли бы к себе в студию, да записали песню ещё раз. Но это всё равно, что сказать Леонардо да Винчи: «Нарисуй–ка Мону Лизу ещё разок!» Такое невозможно. Некоторые вещи неповторимы. У новой Моны Лизы, возможно, было бы косоглазие или оттопыренные уши.

Итак, нам ничего больше не оставалось, кроме как снова обняться с двадцатичетырёхсегментной оригинальной записью. Но к тому времени её успела прокрутить тысяча человек, отчего голоса становились писклявее. И из этого кряканья мы сшили готовую песню.

У ребёнка должно было быть имя, не могли же мы с Томасом выступать просто как Андерс — Болен. «Турбо — Дизель» — предложил шеф компании звукозаписи Ганс Блуме, создавший к тому времени вместе с Франком Фарианом успешный проект Boney M. Но такое название вызывало у меня ассоциации с громыханием трактора на стройке. А я не хотел возвращаться туда, откуда вышел мой отец.

Мы спорили о том и об этом, в конце концов Петра, секретарша, зашла в уголок, поглядела на плакат Top Fifty, где была какая–то группа под названием «Talk Talk» и ещё одна — «Modern Romance», и сухо заметила: «Я бы назвала это Modern Talking.»

На обложке «You're my heart, you're my soul» мы изобразили белую кроссовку и лакированный ботинок, прислонённые друг к другу. Но даже эта откровенно идиотская идея не могла помешать песне стать всемирным хитом. И если сейчас ко мне приходит какой–нибудь музыкант и собирается весь день напролёт болтать об обложке для альбома, я отвечаю, исходя из того опыта: можно завернуть песню хоть в туалетную бумагу, хит — он и есть хит.

Можно вспомнить, что производство «You're my heart, you're my soul» обошлось нам в 1400 марок — арендная плата за студию и четверть фунта кофе «Онко» для Луиса, чтобы поработал сверхурочно. Всё остальное делалось даром, я как всегда, сам играл на всех инструментах. Пару дней спустя я продал готовую песню BMG за 10 000 марок.

Я был бесконечно счастлив, сиял как пасхальный золочёный пряник. Фукс, мой шеф, тряс мне руку и говорил: «Эх, здорово ты это сделал, Дитер!» — я ведь принёс агентству 8 600 марок прибыли. За это мне повысили зарплату на 300 марок. Если бы я догадывался в тот миг, что продал гораздо больше, чем песню, боюсь, сияние покинуло бы мою физиономию, и меня бы вырвало. Я потерял авторское право на мировой хит. В тот же миг я потерял сорок миллионов марок.

Целую осень, зиму 1983 и весну 1984 года, несмотря на все старания, ничего не происходило. Единственным, чего мы достигли, было выступление в какой–то региональной программе на WDR. А потом произошло нечто такое, на что никто и не рассчитывал — из уст в уста передавалась пропаганда «You're my heart, you're my soul». Шёпот, шелест, дыхание за кулисами музыкального мира. Наш сингл переходил от ди–джея к ди–дждею. Никто не знал, кто же стоит за проектом Modern Talking.

«Какие–то южане! Парочка торговцев мороженым из Римини, из Италии!» — слышался шёпот кругом, видимо, так сладенько звучали наши с Томасом голоса. Мы шли на ура и пользовались бешеным успехом. Радиоведущих атаковали звонками: «Эй, поставьте–ка ту песню, где эти, которые так высоко поют!»

Прилетел всемирный хит

Как–то вечерком мы остались подольше на работе, мы — это я, Шмидт, тот самый, устроивший меня на эту работу, начальник Фукс и старина Живая Развалина. Элли, пятидесятипятилетняя мамочка–секретарша, единственный человек во всём агентстве, который взаправду любил меня, поставила шампанское в холодильник. Начиная с половины седьмого никто не сводил глаз с телетайпа, который сообщал итоги последних чартов. Вдруг аппарат подпрыгнул, завёл своё «Трр–трр», и на самом верху страницы появилась цифра