– Люди много болтают, – произнес Конан, уставившись в потолок. – И не всем их россказням стоит верить.
Сайг, словно не слыша, погладил пальцем горлышко стеклянного кувшина.
– Ну, парень, вот что однажды случилось с Сигваром. Собрался Сигвар в поход. Не за рабами и не за вином, не за монетами или еще там за какими сокровищами. Добра у Сигвара хватало, и на кой сдались бы ему лишние бездельники-рабы или мешок с золотом? Нет, у Сигвара была забота поважней! В ту пору прохудился у него меховой плащ, а где возьмешь новый? Известное дело, в Киммерии… Ну, не плащ, так шкуры для плаща!
Иные делают плащи из волка либо медведя и хвастают тем, что завалили клыкастых зверей. Иные, послабже духом, пускают на плащ баранью шкуру или оленью, а кто особенно богат, льстится на черную лису, на бобра, на выдру и соболя. Сигвар же был не хвастлив, духом не слаб, и хоть имелось у него немалое богатство, в плаще ценил прочность и теплоту. А что прочней и теплей козлиной шкуры?
Потому-то он и собирался в Киммерию, ибо там водятся лучшие козлы. Забавная страна, вороний кал! Полно в ней козлов, и о двух ногах, и о четырех, и двуногие пасут четвероногих, потому как ничего больше не умеют. Ни за меч взяться, ни за весло, ни за молот… Козлы одним словом, чтоб их шелудивый волк обмочил! – Козлы-то козлы, – произнес Конан, – да с острыми рогами!
– Вот и собирался Сигвар те рога обломать, а шкуры ободрать, – невозмутимо продолжал асир, – Прослышав о походе, набежало к Сигвару множество людей, множество крепких воинов – из тех, что медведю глотку перегрызут да с медведицей переспят…
– Переспят, как же! – усмехнулся Конан. – Всем ведомо, что у асов в штанах сосулька с бороды Имира. Какая с нее медведице радость?
– О том надо бы спросить медведиц! По сию пору они всегда довольными оставались, – заверил Сайг кувшинчик с брандом и, присосавшись к горлышку, опустошил сосуд наполовину. – Ну, как я говорил, набежало в Хосебю столько людей, что Сигвар даже удивился: то ли у всех разом плащи из козлиных шкур прохудились, то ли тоска взяла по козлиному мясу, то ли каждый захотел прибить на стену козлиные рога. Словом, собрал Сигвар дружину, пять раз по десять бойцов, и отправился на юг, к горам, чтобы пощипать киммерийские стада.
Киммерийцы, известное дело, трусливый народ: равнин не любят, прячутся среди скал и камней вместе со своими козами и козлами. Кроме коз, есть у них бог Кром, тупой, как обух секиры, и наверняка кастрат. Какой-нибудь недоумок, медвежье дерьмо, удивился бы, почему? Да асирам все ясно! Взять, скажем, Игга… Полно сыновей у него, младших богов, и от смертных женщин, и от ведьм пурги, стужи да поземки… А у владыки Имира есть и сыновья, и дочери, прекрасные снежные девы…
– Потаскухи! – рявкнул Конан. О встречах с имировым потомством у него сохранились самые неприятные воспоминания.
Сайг и ухом не повел – видно, честь дочерей Имира он отстаивать не собирался.
– Вот я и говорю: повел Сигвар своих людей через горы, в страну козлов и кастратов, – продолжал асир. – Нашли они одну деревушку, окружили ее, да и ударили мечами и секирами о щиты! Гром прогремел над горами, и киммерийские пастухи, не приняв боя, стали разбегаться кто куда – навроде крыс, завидевших пса-крысодава. Ну, люди Сигвара их не трогали; им двуногие козлы были ни к чему… разве что самые молоденькие козочки. Козочки-то как раз и не убегали, потому как где бы еще нашлись для них такие молодцы, вроде Сигвара и его людей? Нигде! А значит, спустя урочное время, родились бы у тех козочек не черные козлята, а золотистой масти…
Конан скрипнул зубами. Разумеется, Сайг хотел разозлить его своими поносными баснями и врал напропалую, ибо всякий желавший ободрать шкуры с киммерийских коз сперва бы познакомился с зубами киммерийских волков. Может, толкуя с кувшинчиком, асир и впрямь вспоминал о каком-то походе в Киммерию, но уж речи о разбежавшихся пастухах были бесстыдной ложью. Такой же, как сказки о козочках, готовых лечь под асиров! Такой же, как гнусные слова о Кроме!
Протянув руку, он нашарил под топчаном увесистую кость, остаток прежних побоищ, и ловко метнул ее. Раздался жалобный звон стекла, во все стороны брызнул золотистый бранд, а Сайг, прервав свою историю на полуслове, отшатнулся, прикрывая лицо ладонями.
– Видишь, рыжая шкура, – сказал Конан, – кувшин-то раскололся, не снес твоих речей. А все потому, что в мире есть три вида вранья: одно – простое, другое – наглое, а третье – бред пьяных асиров. Его и винному кувшину не пережить, хотя был бы он сделан из бронзы, а не из стекла.
Сайг горестно обозревал разбитый сосуд и лужицу вина на полу. Потом глаза асира сверкнули и, стиснув кулаки, он пробормотал:
– Порази тебя Имир! Когда мы встретимся на арене, воронья башка, я не стану тебя сразу убивать. Я выпущу из тебя ведро крови… в десять раз больше, чем пролитого тобой вина!
– А я убью тебя сразу, – ответил Конан. – Кровь лжеца смердит… Зачем мне ее нюхать?
* * *
Но битва между двумя северянами, о коей толковали на улицах и базарах Хаббы, в ее кабаках и дворцах, в лавках и мастерских, у морских пирсов и торговых складов, должна была состояться еще не скоро. Пока что они с завидным постоянством рубили головы противникам, а хаббатейцы, разделившись на партии почитателей бойца из Астарда и бойца из Киммерии, вели счет победам своих кумиров, предвкушая их грядущий поединок.
В один из дней Конану выпало драться с очередным чернокожим воином, не то из Куша, не то из Дарфара, а может быть из Кешана, Пунта или Зембабве. Покончив с ним, киммериец отодрал клок материи от набедренной повязки побежденного, вытер кровь с мечей и, прежде чем сунуть их в ножны, осмотрел клинки, как делал уже не раз. На голубовато* стали не было ни щербинки, ни зазубринки – удивительно, если вспомнить, сколько этим клинкам уже пришлось потрудиться в Хаббе! В ярких солнечных лучах металл поблескивал холодно и угрожающе, и киммерийцу казалось, что он держит две застывшие струи чистейшей влаги, чудесным образом отделившиеся от горного водопада. Нежно приласкав их загрубелой ладонью, Конан сунул клинки в ножны и со вздохом передал подошедшему служителю.
Вокруг него вздымались стены амфитеатра Митры. В узких зарешеченных окошечках, что тянулись понизу, у самого песка, можно было разглядеть лица невольников-праллов, следивших за боем и наверняка гадавших, кому из них придется вскоре умереть от меча киммерийца или от секиры рыжебородого аса. Над стеной, окружавшей овал ристалища, ярусами уходили вверх скамьи, переполненные беснующимся народом; как всегда, на арену летели фрукты, сладости, шарфы, трещотки и прочее добро. Конан, равнодушно оглядев зрителей, сплюнул и сделал шаг к выходу. Вдруг что-то задело его по плечу – что-то округлое, не слишком твердое и не слишком мягкое, золотисто-румяное, ароматное, сочное.