Читать интересную книгу Ерёменко Вблизи сильных мира сего - Неизвестно

Эти жалкие шоу и были теми "историческими событиями", о которых трубили печать, радио и телевидение. На всех четырёх съездах, о коих я упомянул, в моей редакторской практике произошли всего два или три случая, которые выбивались из унылого, скучного ряда.

Первый случай. Выступление Шолохова, которого привезли в Кремль, выведя из глубочайшего похмелья. Текст его выступления рассматривался в отделе культуры и уже здесь, в Кремле (судя по бумаге и шрифту машинки). Он сильно исправлен рукою Михаила Александровича. Вычеркнуты строки и абзацы. Правка нарушала партийный глянец, но только в ней проглядывал Шолохов! Мне принесли этот текст на редактуру, когда Михаил Александрович закончил своё выступление. По правилам РИО, при редактуре обязательно должен присутствовать автор речи. Исключение только для членов и кандидатов в Политбюро. Но в этих случаях обязательно являются их помощники.

Шолохов не пришёл в наше РИО, а сразу уехал в гостиницу или в свою московскую квартиру. И связи с ним никакой. Для подготовки речи к печати, в силу этих непредвиденных трудностей, мне дали ещё одного "литреда", кажется, главного редактора журнала "Советские профсоюзы".

Но это не спасло положение. Мы исправили две описки в тексте, расставили недостающие запятые и опустили несколько повторов. Я удержал своего коллегу-напарника от порывов "писать слова взамен "шолоховских", хотя они вроде бы и напрашивались. "Пусть останется, как у него!" — настоял я, и он согласился.

Оба расписались на оригинале и со страхом приложили его к перепечатанному тексту на гербовой бумаге, на каждом листе которой типографское тиснение "Хранить вечно!" Все тексты речей на съездах отправлялись в бронированную комнату архива общего отдела ЦК.

На следующий день в пресс-бюллетене съезда я читал речь Шолохова в том виде, в котором мы сдавали её в печать. Однако в газетах она была опубликована с исправлениями.

Но это уже не на нашей совести.

Случай второй.

Президент Академии наук СССР Анатолий Петрович Александров произнёс очень яркую и смелую по тем временам речь. Она попала на редактуру так же мне, но уже на другом съезде. Ещё следя за его выступлением по телевидению в нашем рабочем зале, я делал пометки, где у меня будут наибольшие трудности при редактуре. Всё усугублялось тем, что Анатолий Петрович часто отрывался от текста, вот тогда-то шла "крамола" — критика не ведомств (это допускалось в речах), а наших правительственных порядков и качества жизни.

Когда принесли оригинал речи, я понял, что по нему работать нельзя. В тексте совсем не то, о чём он говорил с трибуны. Надо ждать стенограмму. Александров, как и Шолохов, не явился в РИО.

И завертелось!

Разыскали его помощника, привезли в Кремль. Из двух текстов начали лепить один. А время идёт! С выпуска летят матюки! Задерживаем печатание стенографического отчёта, выпуск "Правды" и других центральных газет... Скандал!

Уже давно опустел Кремлевский Дворец, а мы всё возимся с речью, стремясь соединить несоединимое. Правду сказанного с ложью написанного...

Где они теперь, эти "исторические речи", произнесенные на съездах партии, в которых вылизывались каждое слово и предложение, сначала в райкомах и обкомах, а затем в отделах ЦК, и те редкие исключения из них, над которыми бились мы, их редакторы, когда они вдруг не укладывались в общепартийное русло. Сгинули, как ненужная макулатура, хотя и печатались на гербовой бумаге и с пугающим вензелем "Хранить вечно!"

Сгинули вместе с несметными тоннами партийных документов, какие закладывались "на вечность", в тартарары, а вместе с ними и весь тот "антураж партийного быта", какой десятилетия выковывался и шлифовался ортодоксальными коммунистами. А то, что сие не зафиксировано в ритуальных партийных документах, да и в светской литературе, обеспечивает ему вечное забвение.

Это и заставляет меня столь подробно свидетельствовать о жизни Верхов. Сами же они ни за какие коврижки не приоткроют закулису своего бытия, то бишь Зазеркалье.

Ни Ленин, ни Сталин, ни Хрущёв, ни Брежнев, ни все другие, кто пребывал в этом первом ряду, завершая Ельциным, в своих многотомных писаниях ни словом не обмолвились и никогда не обмолвятся о позоре Зазеркалья, куда их вынесли карьера, судьба и течение истории.

Так случилось, что я был свидетелем вознесения некоторых последних правителей нашей страны. Происходило сие всё на тех же съездах-шоу. И хотя всякий раз в этих "взлётах" всё было вроде бы "по-своему", нечто мистически однозначное имело место быть.

Будто какая-то неведомая и непонятная для смертных сила выдергивала этих людей, ещё вчера доступных тебе и другим, и утаскивала на Верх в недоступное Зазеркалье.

Случай первый.

Предпоследний день XXIV съезда партии. Завтра выборы ЦК и заседание пленума, где будет избран Генсек, члены и кандидаты в Политбюро и секретари ЦК.

В кулуарах съезда лёгкий бриз-шепоток: "Кого же изберут "из новых" в "ПБ" и секретари ЦК?" Он доходит и до нашего редакционного зала под самой крышей Большого Кремлёвского дворца, потому что во время перерывов мы вместе с делегатами бродим в вестибюлях, пьём кофе, чай, закусываем в буфетах. Словом, общаемся с Верхами.

Изменения в Политбюро, как правило, всегда происходят на съездах. Исключение — чрезвычайные пленумы, когда меняются первые лица.

И вот, на XXIV съезде в ряду последних выступлений мой черед редактирования падает на речь первого секретаря Красноярского крайкома Владимира Ивановича Долгих. Недавний главный инженер, а затем директор Норильского металлургического комбината, он новичок в партийных Верхах. Этим я и объясняю его волнение, когда слежу за его речью по ТВ. Ещё бы, впервые выступает на съезде. Но ничего, пообтешется и будет, как все.

Минут через пять после окончания речи инструктор нашего отдела Гришкевич вводит в зал высокого черноволосого человека, непрерывно вытирающего платком пот. Такое бывает редко с понаторевшими ораторами. Иду навстречу.

— Владимир Иванович, я ваш редактор.

Знакомимся. Провожу его к своему столу. На нём бутылки с минеральной и другой водой. Ораторы после речи много пьют. Листаю исчерканные страницы машинописного текста, осьмушки и целые листы вставок от руки. Невероятно!

— Давайте разбираться, — вздыхая, говорю Долгих, а сам думаю: "Ну, подзалетел! Придётся ждать стенограмму и работать по ней. А там "слуховые" ошибки, и без самого оратора в них не разберёшься. И сидеть ему, рабу Божьему, со мною часа полтора".

Как можно деликатнее высказываю эту "перспективу", а он:

— Да, я согласен. У вас тут прохладно, тихо и боржоми холодный...

— Ну, тогда вперёд! — поддерживаю его и берусь за разлохмаченные листы речи.

Владимир Иванович уже отдышался, волнение почти исчезло, и, как только я увязаю в его вставках, он начинает объяснять, "какую мысль хотелось высказать здесь". И тут же виновато:

— Речь готова. У вас в парторганах всё выверено. И вдруг вчера, после вечернего заседания, мне говорят: "Надо поднять её до государственного звучания..." — И понизив голос дё шепота, доверительно добавляет: — Чтобы были всесоюзные проблемы. Ну, вот ночью и началось...

Неопытный в партийных интригах Долгих, видимо, принимает меня за большую шишку, узнав, что я работаю в ЦК. Гляжу в глаза моему собеседнику и пытаюсь узнать, догадывается ли он, зачем всё это ему было сказано? Кажется, знает. Кто-то, видно, из высоких партийных клерков, чтобы на будущее заручиться его благосклонностью, когда Владимир Иванович окажется в ЦК над ним. Явно знает, но нервничает. Ведь всё ещё может повернуться по-другому, потому что итог выдвижения кто-то связал с речью. Хорошо, если партийный клерк. А если там в "ПБ", да ещё Сам? Вот и волнуется выдвиженец, и уже несколько раз нервно спросил: "Ну, как я выступил?"

— Да, нормально.

Но он вопрошающе смотрит. Хочет и боится правды.

— Немного волновались. Но это и хорошо...

— Правда?

Почти два часа мы просидели над речью. На выпуске меня сильно не подгоняли, тоже, видно, понимали серьёзность момента. Да и время было!

Речь на утреннем заседании...

Владимир Иванович соглашался на все предложенные мной поправки, поспешно приговаривая: "Ага, так лучше". Или: "Хорошо, хорошо, вы же знаете, как надо".

На следующий день на заключительном заседании съезда Долгих был избран секретарём ЦК. В его обязанности входило руководство промышленностью страны.

Через год-полтора я встретился с ним на одном из совещаний в ЦК. С коллегой из сектора газет мы подошли к нему в перерыве, чтобы уточнить факты для информации в печать об этом совещании. Владимир Иванович, конечно, не узнал меня.

Подмывало спросить: "А что если напомнить ему о той речи? Но ведь не известно, кому будет больше неудобства: ему или мне?" И я прогнал эту мысль.

Второй случай.

Он произошёл на следующем, XXV съезде. Среди полутора десятков речей, которые приходится обычно редактировать на каждом съезде, на этом мне досталась и речь ставропольского секретаря Горбачёва. О нём я наслышан от недавно вернувшегося из командировки в этот край моего коллеги из сектора газет Виктора Бакланова. Он рассказывал, как здорово принимали группу работников аппарата ЦК, готовившую на секретариат какой-то вопрос по Ставрополью.