До запланированного визита к адвокату Коркесу он решил немного пройтись по утреннему городу.
Вдоль сверкающих дорогими ювелирными украшениями витрин магазинов, внимательно поглядывая на каждого встречного, прохаживался военный патруль – три солдата под командой зауряд-прапорщика и унтер-офицера.
Солдаты навешивали на трамвайные и фонарные столбы телефонные провода. Ответственность за их сохранность возлагалась на дворников, как их здесь именовали – дозорцев, которые наблюдали за работой солдат из соседних домов.
Возле кухонь бесплатного питания уже скапливался народ в надежде получить свои пол-литра супа от сердобольных монашек. Несмотря на предпринимаемые усилия новой администрации, продовольственная проблема в городе оставалась сложной. Исправить быстро положение мешала специфика завоза провизии во Львов. До войны почти все продукты поступали в город издалека. Крестьяне соседних гмин[33], где основными сельскохозяйственными культурами являлись овес и рожь, доставляли в город лишь небольшое количество молока и овощей. Уже в конце марта в магазинах города обычно можно было купить молодую картошку из Африки и Алжира, чуть позже из Венгрии. Яблоки привозили из Тироля, цитрусовые из Италии и Франции, масло из Дании, сыры из Швейцарии. В магазинах было полно венских кексов, тортов и бисквитов. Каждый день по домам в белых возах развозилось свежее молоко из Пшеворска, а в зеленых – моравский хлеб, испеченный из малопольской муки. Розами и фиалками щедро обеспечивала Ривьера. Теперь же все это заменили десятки народных кухонь, разбросанных по разным районам города в строгом соответствии с проживающим там контингентом, – для пролетариата, инвалидов и убогих, медицинско-артистической публики, преподавателей и профессуры, евреев.
Несмотря на проблемы с продуктами, в городе действовали многочисленные кафе или, как их здесь называли, «кавьярни», где еще можно было выпить сносный кофе, и кое-где даже с шоколадом.
Белинский шел и не переставал удивляться разнообразию и богатству архитектурных стилей города.
Рядом со средневековым готическим собором можно было увидеть здание в стиле классицизма. Костел эпохи Возрождения в композиции ренессанса или барокко соседствовал с дворцовыми постройками в стиле модерн или эклектики. Найти два одинаковых дома было невозможно. Один выделялся ломаными контурами мансардной крыши, другой – фигурами святых и живописной лепниной на фронтоне, третий удивлял встроенными в стену ниспадающими с верхних этажей колонами или изысканными железными решетками на окнах. В этом соревновании вкуса и богатства особое место занимали входные двери, или, как их тут называли, брамы – тяжелые, низкие и присадистые, с оригинальными декоративными деталями и богатым орнаментом.
На Краковской капитан решил заглянуть в большую униатскую церковь. Во внешнем облике храма и его внутреннем устройстве он не заметил никаких отличий от православной церкви. Тот же алтарь с иконостасом и амвоном, фрески на стенах, купол со сценами Ветхого и Нового Завета, пророки, апостолы, Богоматерь в окружении херувимов…
Шла утренняя служба, и в церкви был народ. Некоторые прихожане были с корзинами и узлами, очевидно, зашли сюда по дороге на рынок или на работу. Они запросто клали вещи на пол и становились на колени. В России это выглядело бы как неуважение к церкви. Странно также было видеть молодого священника, стриженного под гребенку и с бритой бородой, хотя его фелонь ничем не отличалась от православной. Молились прихожане тоже несколько необычно, быстро и как бы проводя круг перед собой, правда не преклоняя, как католики, одно колено.
Выйдя из церкви, Белинский продолжил путь через оживленный рынок на Краковской площади и далее по Казимировской[34] с ее многочисленными магазинчиками, лавками и мастерскими.
Глава 13
В цирюльне
В древнем Львове, который в разные времена носил еще название Лемберг, Леополис, Левенсбрук и Львус, трудно выделить самые важные исторические места. Все здесь связано и переплетено прошлым. Особым свидетелем прошлого города является развилка уходящих на запад улиц – Городоцкой, Клепаровской и Яновской[35]. Когда-то на этом месте стояла рогатка, мимо которой в разные времена шли воины Казимира Великого и армии венгерских королей, орды монголо-татар и отряды казаков Хмельницкого, полки Карла Первого, Бонапарта и экспедиционные корпуса России. По этой развилке постоянно двигались караваны купцов и мигрирующий люд, бежали, спасаясь от вражеских осад и эпидемий, горожане…
Цирюльня Шимона Цвибельфиша под вывеской Fryzuer[36] стояла как раз в этом историческом месте, и из ее окна можно было наблюдать все трагические страницы уже нынешней истории города: потоки горожан на вокзал и транспорты эвакуируемых учреждений, отступление австрийских и наступление российских войск, сопровождаемые многочисленными повозками с ранеными, убитыми и толпами пленных.
Цирюльник был очень доволен расположением своего заведения, за что в душе неустанно благодарил своего отца. Старый Цвибельфиш купил цирюльню у родственников покойного Иосифа Марфельда и считал эту сделку достойным результатом своих нечеловеческих усилий выбиться из беспросветной нужды, промышляя лобаком[37] на Бориславских нефтепромыслах. Вначале, правда, ему больше нравилась идея приобретения кнайпы[38] на Шпитальной, которая, по заверениям ее хозяина Айзика Феля, приносила несравненно больший гешефт. Но в этом случае потребовалось бы отдать весь заработанный капитал, не оставив ничего на черный день. В итоге он прислушался к мнению жены, которая, как все женщины, не любила рисковать и которой сильно не понравился этот Фель. К тому же она смертельно боялась полиции, уделявшей Львовским кнайпам особое внимание.
Сын Шимона упрочил репутацию заведения, основными клиентами которого были местные мещане, торговцы с соседнего Краковского рынка, гимназисты и военные из казарм Фердинанда.
Цирюльник искренне любил свою работу и был абсолютно счастлив. Он понимал, что источником этого счастья являлось не столько его надежное, востребованное во все времена ремесло, да еще в таком бойком месте, а возможность постоянно общаться с людьми – по его глубокому убеждению, самое главное наслаждение в жизни человека.
Обладая большим мастерством незаметно увлечь клиента искусно подобранной темой, он превращал процесс бритья или стрижки в сеанс увлеченного общения двух интересных друг другу людей.
Слегка наклонив большую, абсолютно лысую голову, Цвибельфиш с добродушно-участливым выражением ненавязчиво, как бы сам с собой, заговаривал с очередным клиентом. Легкими штрихами он затрагивал то одну, то другую тему, нащупывая слабые места в укреплении, возводимом людьми вокруг себя из сдержанности, недоверчивости, высокомерия или просто стеснительности. При этом он никогда не допускал категорических высказываний, не оспаривал мнения собеседника и не касался политических и интимных вопросов первым.
Зазвенел дверной колокольчик, и в цирюльню вошел фабричный инспектор Казимир Михальский, он же тайный агент Особого отделения штаба генерал-губернатора по кличке Равский. Подобно Цвибельфишу, он тоже был страстным поклонником человеческого общения, правда, с чисто корыстными целями. Ни для кого не являлось секретом, что Михальский до войны состоял в особых отношениях с комиссаром второго класса Львовской дирекции полиции Щепаном Пивинским. В самом начале войны комиссар вместе с дирекцией полиции благополучно эвакуировался в Бьялу, а Михальский, следуя своему призванию и таланту, продолжил работу с секретными российскими службами, теперь уже как Равский. Жил он на соседней улице Шопена и часто, по привычке, захаживал в парикмахерскую перекинуться словом и обменяться новостями с такими же, как он, неравнодушными к происходящему завсегдатаями или просто почитать свежие газеты.
Бросив оценивающий взгляд на единственного клиента – пожилого толстяка с намыленными щеками, агент опустился в видавшее виды кресло у столика, заваленного газетами и старыми журналами.
– Русские никогда не возьмут Перемышльскую крепость, – изрек полный господин, очевидно продолжая уже начатую беседу с цирюльником. – Мой брат, полковник, был там полгода назад. Крепостные укрепления на самом современном уровне и абсолютно неприступны. К тому же там сильный гарнизон, а продовольственных запасов предостаточно на целый год обороны. А без этой крепости вся русская наступательная кампания ни черта не стоит.
Цвибельфиш бросил тревожный взгляд на Михальского, который уже оторвался от «Дзенника польски» и напряженно смотрел на белую горку пены на его указательном пальце.