было очевидно, что я не последую по их пути – брак, званые обеды, благотворительность. Они не представляли меня официально своим братьям и кузенам, и, хотя прежде мной восхищались как любимицей, приносящей удачу, с завершением их детства для меня просто не осталось места в их жизни. Они понимали это интуитивно, их матери знали наверняка, и в конце концов мне не осталось ничего другого, как признать то же самое. Я существовала на некой границе приемлемого, порой отклоняясь от нее в одну сторону, порой – в другую.
Последний год, который Соединенные Штаты провели в состоянии войны, я почти полностью прекратила ночевать дома и проводила ночи у той из подруг, в которую была влюблена на текущей неделе. Миссис Кристиансен, матери Мэри-Лу Кристиансен, пришлось украдкой отвести меня в сторонку и объяснить, что так нельзя, что я злоупотребила гостеприимством и теперь пойдут разговоры.
Мне повезло, что разговоры пошли не о том, чем я на самом деле занималась, однако их хватило, чтобы привести Дэйзи ко мне домой в марте, после ее дебюта. Она подъехала к моим дверям на своем белом родстере – маленьком, белом и двухместном, с ослепительной и нервной улыбкой и предложением подвезти меня до школы.
– Я просто подумала, что давно не видела твое милое личико, – объяснила она, крепко сжимая в руках коричневый бумажный пакет. – Смотри, я и завтрак нам прихватила!
И вправду прихватила – из булочной, расположенной далеко от района, где мы обе жили. Ее обычно блестящие темные волосы выглядели сальными, платье было измятым и слегка запачканным. Она где-то провела всю ночь – все приметы были достаточно знакомы мне, чтобы я и встревожилась, и исполнилась любопытством.
Ради спокойствия судьи Бейкера, который с равнодушным видом следил за нами в окно, мы направились в сторону школы, но, не доезжая до нее, свернули на север. Едва дом скрылся из виду, Дэйзи закурила, держа сигарету двумя длинными пальцами, и с небрежным видом выпустила дым, продолжая рулить. Не дождавшись от нее предложения, я взяла сигарету сама и прикурила от серебряной зажигалки-сердечка. Забытый пакет из булочной валялся у нас под ногами, но исходящий от него запах сахара и малинового джема смешивался с ароматом сушеных розовых лепестков в бледно-розовых сигаретах Дэйзи.
Некоторое время мы ехали вдоль реки, затем свернули в лес напротив острова Твелв-Майл. В Луисвилле продолжался март. Облака зависли низко над головами, как приспущенные паруса, и я уже жалела, что не надела жакет потеплее, прежде чем позволила Дэйзи умыкнуть меня.
Она остановила машину на высоком берегу над серой зимней водой. Словно в ответ на наше прибытие, вода заволновалась, забурлила, волны украсились гребнями из желтовато-белой пены, потемнели и утратили прозрачность. И не успокаивались, пока Дэйзи не пригладила волосы и не сделала несколько глубоких вдохов.
– Джордан, ты же знаешь, каковы люди.
– Ну ладно, – отозвалась я спокойно, хотя и начинала нервничать. – Рассказывай.
И она рассказала. Ее мать уехала на месяц в Мобил. Помочь ей было больше некому. Два дня назад она, проснувшись, вдруг поняла, что у нее уже два месяца нет месячных, регулярных как по часам с ее четырнадцати лет.
– А Жан Биссе? – спросила я, правильно произнеся его имя. Все мы научились его произносить, когда он прибыл из Нового Орлеана с багажом отцовских деловых связей и широкой обаятельной усмешкой. Дэйзи он достался почти случайно. Они бредили друг другом, пока не перестали, и еще несколько дней назад казалось, что они непременно предстанут перед алтарем.
Она покачала головой – коротким жестом, решительно захлопнувшим эту дверь. Неважно, знал он или нет, а тем более – какие чувства испытывал. В таких делах девушки почти всегда оставались предоставленными самим себе.
– Я не смогу смотреть отцу в глаза, – пробормотала Дэйзи, закрывая глаза ладонями. – Это его убьет.
Вряд ли. В конечном счете все с ней будет в порядке. Она могла просто уехать куда-нибудь, присылать домой открытки с уверениями, что чудесно проводит время в Уокигане, или в Колумбусе, или в Хартфорде, и вернуться с высоко поднятой головой. Но при этом она могла навсегда перестать быть Дэйзи Фэй из Луисвилла, а этого она бы не вынесла.
– Помоги мне, – повторила она, и я кивнула.
Морочить ей голову мне было некогда. Казалось, в случае отказа она направит машину вместе с нами обеими прямо со скалы в воду. Река Огайо пробегает полную тысячу миль, прежде чем скормить свои тайны Миссисипи, и каждый год, думала я, среди этих тайн оказываются принесенные в жертву юные девушки, преданные и потерянные. Одни скрывают в себе младенцев, у других разбиты сердца и проломлены головы, но все они вскармливают собой Миссисипи, и становиться одной из них в мои планы не входило.
– Ладно, – сказала я. – Я знаю, куда ехать.
Там, куда мы направлялись, продавали жареную рыбу, которую, согласно вывеске, ежедневно вылавливали из реки Огайо. Летом эту вывеску озаряли бы зачарованные светляки – крупные, превращающие вид на реку в танцующее поле звезд. Но сейчас шел март, светляки давно погибли. Благодаря чарам несколько еще ползали по краям вывески или, сохранив слабое зеленовато-золотистое свечение, еле мерцали над названием ресторана – «У Фулбрайта».
Когда мы вошли, заведение уже закрывалось, и худенькая девчонка несколькими годами моложе нас уставилась на неожиданных посетительниц, не выпуская из рук метлу. В углу читал газету какой-то старик, медленно жамкая беззубыми деснами кусок жареной рыбы. Больше никого не было.
– Ты уверена? – прошипела Дэйзи, и я пожала плечами.
Загромыхала занавеска из бусин, из-за нее вышла тощая женщина в голубом тюрбане. Она вперила в нас ледяной взгляд, поэтому и я не постеснялась уставиться на нее в ответ. К белым она не принадлежала – вот все, что я могла утверждать наверняка. Кожа на ее лице была темнее моей, хоть и не намного, и казалось, она не улыбалась уже много лет. Ее рот выглядел неподвижным, словно высеченным на известняке, и она будто без слов говорила, что его не в силах источить ничто.
– Купите какой-нибудь еды, – коротко велела она нам, потом сказала девчонке с метлой: – Переверни табличку и ступай домой, пока мама тебя не хватилась.
Старика она не тронула, будто он был такой же принадлежностью заведения, как потрескавшаяся кожаная обивка табуретов или чан с маслом, злобно шипевший за прилавком. Дэйзи спросила пикулей, а я, проголодавшись, заказала сэндвич – приторно-сладкий хлеб и жареную рыбу, щедро политую лимонно-желтым яичным соусом. На минуту женщина занялась делом, протирая и без того чистый прилавок и пользуясь случаем, чтобы понаблюдать за нами. Дэйзи угрюмо смотрела в свою тарелку, но я дерзко ответила на взгляд незнакомки.