– Это было бы великолепно! – пришел в восторг Арчибальд.
– Как жаль, что у меня не хватит ни голоса, ни слуха, чтобы участвовать, – сказала Кассандра. – Но я с радостью вам помогу в организации.
– А у меня – решимости, – вздохнула Фейт.
– Даже если я попрошу? – лукаво подмигнул лорд Эшли.
– Ой, ну что вы! – Фейт покачала головой. – Если я выйду на сцену, то оцепенею от страха и не смогу выдавить ни звука. Поэтому с удовольствием посмотрю спектакль. Мы обе посмотрим, да, Касси?
– Разумеется, – кивнула леди Фитчетт. – Думаю, высшее общество изрядно развлечется, когда узнает о ваших планах, Арчибальд.
– Я надеюсь, – хмыкнул лорд Эшли.
Так и получилось, что несколько дней спустя слуга из поместья Эшли привез Лаис письмо, в котором, кроме краткой записки, обнаружилось несколько листков с нотами.
Арчибальд хотел, чтобы Лаис спела главную партию (конечно же), однако сама она предпочла не прыгать выше головы и удовлетворилась ролью подруги героини. Не тот у нее был голос, чтобы смешить общество, пытаясь взять недоступные ноты. Лаис всегда оценивала собственные возможности трезво. Главная роль по праву досталась Мэри Джейкоб, чье великолепное сопрано было хорошо известно лестерширскому обществу. Мэри, вышедшая замуж в прошлом году за красавца лорда Джейкоба, и вышедшая по любви, сначала застеснялась, когда ей предложили участие в спектакле; однако супруг, старый приятель лорда Эшли, не имел ничего против. И хрупкая блондинка с чистым взглядом небесно-голубых глаз стала главной героиней.
Лаис не думала, что ее так увлечет эта милая шалость. Слух распространился мгновенно, и общество, вначале воспринявшее идею настороженно, чуть позже прониклось энтузиазмом. Только и разговоров было, что о лорде Эшли и его сценических экспериментах. Раньше в Лестере случались в основном музыкальные вечера, где исполнялись произведения известных композиторов, или маленькие домашние спектакли. Теперь же все было по-другому. Лаис даже позабыла, что на дворе стоит холодная осень, – обычно в это время года графиню охватывала тоска. Теперь же от тоски не осталось и следа.
Лаис и о Фламбаре почти позабыла – и вспомнила, когда он хмурым вечером постучался в маленькую гостиную, где стоял клавесин.
– Миледи. – Энджел, не изменявший своему похоронному стилю, поклонился. Говорил он уже совсем легко, только по-прежнему вполголоса, и продолжал пить отвары. – Могу я отнять несколько минут вашего времени?
– Да. – Лаис внимательно вглядывалась в ноты и потому появление Фламбара не оценила в должной мере. Не так уж часто он к ней обращался. – Что вы хотели?
– Мастер Джеральд кашляет третий день, – объяснил Энджел, заложив руки за спину. – Я рекомендовал бы освободить его от уроков, чтобы он мог выздороветь. Во всяком случае, освободить от моих уроков. Дождь не способствует выздоровлению.
– Почему же мистер Уилсон не пришел ко мне с подобной просьбой? – удивилась Лаис, отрываясь от изучения нот.
– Потому что мистер Уилсон проводит свои уроки в комнатах мастера Джеральда, и ему не очень-то хочется их прерывать, ведь тогда будет нечем заняться, – сообщил Фламбар. – Так что гувернер стоит до последнего. Я же могу предаться иным интеллектуальным занятиям, а пропущенные с мастером Джеральдом уроки наверстать позже.
Лаис была так удивлена его спокойно-ироничным тоном, что у нее непроизвольно вырвалось:
– Вы что, шутите?
– В каком смысле? – нахмурился Фламбар.
– Простите… – Она сообразила, что восклицание прозвучало несколько бестактно. – Я, кажется, еще ни разу не слышала, чтобы вы шутили.
– Люди титулованные называют это тонкой иронией, – с непроницаемым лицом сообщил Энджел. – Или даже сарказмом.
– Я догадываюсь. – Лаис закрыла крышку клавесина и встала. – Вы не составите мне компанию в большой гостиной, мистер Фламбар? Мне хотелось бы выпить подогретого вина, а делать это в одиночестве скучновато. Возможно, вы еще немного поделитесь со мной тонкой иронией? Или даже сарказмом?
– С удовольствием, миледи, – поклонился фехтовальщик. – Но лишь иронией.
Глава 8
Ее лицо похоже на лик с картины итальянцев шестнадцатого века, подумал Энджел.
Такие картины висели в галереях богатых домов: дамы сурово смотрят на вас, скрестив руки, джентльмены взирают чуточку надменно. Однако не суровость отличала лицо графини Джиллейн, а неторопливая мягкость красок, как будто ее портрет писал влюбленный в нее художник.
Фламбар расположился напротив Лаис в глубоком удобном кресле, в котором, как ему казалось, раньше сидел ее муж; в камине ярко горел огонь, что было весьма кстати: промозглая осенняя сырость пробиралась в комнаты тайком, словно воришка. На столике между собеседниками стояли бокалы с вином и нехитрые закуски, и продолжавшийся неторопливый разговор казался продолжением картины. Как будто так все и должно быть. А ведь это невозможно. Эта жизнь отгорожена от Энджела навсегда.
Или на время?..
Он рассматривал графиню, пытаясь понять, что на самом деле прячется за ее вежливыми фразами, за тонким и умным разговором об искусстве. На Лаис было темно-зеленое платье, не такое роскошное, как полагалось для бала, но достаточно нарядное для домашнего вечера. В последнее время графиня стала чаще носить яркие вещи, видимо, чтобы разнообразить вечера. И это платье очень ей шло.
Энджел старался говорить мало, в основном слушал женщину; умение подавать фразы так, чтобы вовлечь собеседника в разговор, а самому почти не прикладывать усилий, он освоил в совершенстве. Фламбар не понимал, что нашла в нем графиня Джиллейн, да и нашла ли что-нибудь; возможно, ей просто надо выговориться. У нее немало друзей, однако они не ездят сюда с визитами каждый вечер. Здесь не Лондон.
Впрочем, непохоже, что она стремится в столицу. Лаис казалась весьма довольной жизнью в Лестершире.
– Вы бывали в Италии? – неожиданно для самого себя спросил Энджел.
– Нет, – покачала головой Лаис. – Я даже во Франции ни разу не была. Да и в Лондоне я тоже не частая гостья. А вы?
Энджел помедлил с ответом. Конечно, он был в Италии. Как и во многих других странах континентальной Европы. Это было традиционное путешествие для завершения образования, как это стало принято называть в последние годы. Италия, Греция, Вена и Париж – он отлично помнил эти места. Но Италия, вечный Рим, Флоренция и Венеция остались самыми нежно хранимыми воспоминаниями. Особенно фрески Джотто в монастыре Святого Франциска в Ассизи и опера. Ах, опера!
Многое бы он отдал, чтобы вернуть те дни – безоблачные и безмятежные. Энджелу казалось, что он смог бы бесконечно проживать их раз за разом, как перечитывают любимые книги.
– Да, был, – ответил он, ожидая града вопросов, но их не последовало. Вместо этого Лаис просто воскликнула:
– Расскажите!
– Про что? – Он слегка озадачился.
– Про что вам угодно. – Графиня легко улыбнулась. – Для меня это все равно будет похоже на волшебную сказку.
– Тогда… Знаете, я мгновение назад подумал о том, что вы похожи на портрет итальянского художника… Может быть, Джотто ди Бондоне. Или Мазаччо.
– Я понимаю. Словно с древнего медальона. – Лаис повернулась в профиль, словно воплощая наяву упомянутый портрет.
– Да. Образ не столь совершенный, как кисти Рафаэля или Тициана, но живой и одухотворенный. – Энджел не мог оторвать глаз от ее лица, озаренного отблесками камина. Вряд ли графиня Джиллейн сама осознает, насколько красива и привлекательна для мужчин. Именно такие женщины всегда вдохновляли художников: не те, чья красота в моде в определенный промежуток времени, но те, в чьих глазах светится жизнь. Чья душа красива.
– Как бы я хотела это увидеть! – мечтательно произнесла Лаис.
– Что же вам мешает?
– Я даже не знаю. – Она покачала головой. – Но мне кажется, что просто не судьба.
– Судьба… Может быть, мы сами ее творим? – Он словно слышал сам себя со стороны, словно отделился от тела и парил, глядя вниз, на мужчину и женщину, сидящих у камина.