затягиваюсь косяком и чувствую, как едкая сладость заполняет мои лёгкие. Эта долгая затяжка успокаивает мои бешено мечущиеся мысли достаточно, чтобы помочь мне перестать пялиться на Рена и привести голову в порядок. Иисусе, я в раздрае. Я тушу окурок и махаю рукой в воздухе, чтобы разогнать запах.
— Вау, — Рен возвращается на кухню, ставит на стол массивный пакет с едой и заглядывает внутрь. Если его смущает облако остаточного марихуанового дыма, в котором он стоит, то он этого не показывает. — Кто-то сегодня особенно проголодался, да?
Я раздираю пакет и едва не роняю свинину мушу. Рен её ловит. Аккуратно поставив контейнер, он поднимает крышку и откладывает в сторону, не делая шумихи из момента и улыбаясь мне.
— Могу я принести тарелки? — спрашивает он. — Палочки для еды?
Он обходит стол ещё до того, как я ответила. Волна стыдливости накатывает на меня.
— Только если ты присоединишься ко мне.
Рен замирает у шкафчика и оборачивается через плечо.
— Фрэнки, я не хочу отбирать у тебя еду.
— Пожалуйста, поешь со мной, Рен, — я удерживаю его взгляд.
«Не начинай это. Только не ты. Пожалуйста, не превращай меня в бедное существо, которому ты помогаешь и над которым хлопочешь».
Светлые глаза Рена искрят от улыбки.
— Ну ладно, — он достаёт тарелки и миски, затем закрывает шкафчик и ведёт себя как дома, шаря по ящикам, пока не находит палочки для еды и ложки. — Но тогда чур я забиваю себе суп вонтон.
Когда он сначала накладывает еду мне, я понимаю, что он шутил про суп. Рен с лёгкой умелостью накладывает нам равные порции, при этом болтая о чём-то непринуждённом. Я ненавижу, когда со мной обращаются нормально, но это так по-дружески, комфортно. У меня нет ощущения, что со мной сюсюкаются. А ещё он ест палочками ещё хуже, чем я, и это льстит моему эго.
— Ты уверен, что у тебя нет проблем с суставами? — бормочу я со ртом, набитым мушу.
Рен смеётся и прикрывает рот.
— Я выбил всё дерьмо из боксёрской груши перед тем, как прийти сюда. Мои руки сейчас практически бесполезные.
— В этом ты не одинок, — я улыбаюсь ему, и он улыбается в ответ. Моё внимание сосредотачивается на его разбитых костяшках. — Есть конкретная причина, почему груша заслужила такое избиение?
Рен медлит, перестав жевать, и выглядит слегка застанным врасплох.
— Эм. Нет, не особо. Я просто бью по груше, чтобы держать… свой нрав в узде.
Я хмуро смотрю на него.
— Ты? Нрав? Это из уст парня, который за три года в НХЛ ни разу не подрался в баре, не считая отталкивания типа, пытавшегося на что-то нарваться. Из уст парня, который обнимает детей так, будто это его работа, а не хоккей. Который подписывает что угодно, когда его просят фанаты. Это у тебя-то нрав?
— Я всё же чуть не удавил Мэддокса тем вечером. Отдай мне должное за это.
— Нуу, — я отхлёбываю бульона вонтон. — Он сам напросился. Я бы больше беспокоилась о тебе, если бы ты не попытался его придушить.
— Но ты же понимаешь, о чём я. Дело не в том, что у меня нет вспыльчивого нрава, я просто научился с ним справляться. Много работы с грушей. «Мне приходится быть жестоким, для того чтобы совершать добро».
Я проглатываю кусочек мушу.
— Гамлет.
Рен медлит, и от улыбки возле его глаз появляются привлекательные морщинки.
— Так она всё же знает Шекспира.
— У меня хорошая память. Когда я что-нибудь слышу, это запоминается. Но да, мне нравятся некоторые пьесы Шекспира. «Гамлет» не в их числе. Этому парню слишком нравится слушать собственную болтовню.
— И Мэддоксу тоже, — бормочет Рен.
— Я не виню тебя за ненависть к нему.
Рен постукивает палочками по своей тарелке и задумчиво смотрит в никуда.
— Я его не ненавижу. Я ненавижу играть с ним. Он источает ужасную энергию.
— А я-то думала, что он просто мудак.
Рен громко смеётся — низким, прекрасным, гортанным хохотом.
— Да не так уж и смешно было, — смущённо говорю я.
Его смех стихает.
— Думаю, ты не осознаёшь, насколько ты остроумная, Фрэнки.
Я смотрю на свою мушу и гоняю её по тарелке.
— Думаю, тебе надо почаще выходить в свет, если ты считаешь меня остроумной, Зензеро.
Когда я поднимаю взгляд, он всё ещё смотрит на меня. Прочистив горло, я делаю большой глоток воды.
— Так что ты говорил о Мэддоксе? До того, как я заставила тебя прыснуть вонтоном.
Наконец, Рен моргает.
— Он меня раздражает. Он должен с гораздо большим уважением относиться к тебе и всем остальным, кто ему встречается. Но Мэддокс всё ещё тот же засранец-качок, которым он наверняка был в старших классах.
— А ты таким не был?
— Нет, не был. Я хорошо играл в разные виды спорта, но в то же время был тем парнем, который в десятом классе прослезился, когда мы на уроке вслух читали «Ромео и Джульетту».
Я прикусываю губу, чтобы не рассмеяться. Я думаю, что это безумно мило и здраво, что Рен осознаёт и не отрицает свою мягкую сторону, но я по себе знаю, как сложно понять, то ли кто-то смеётся над тобой, то ли вместе с тобой. Я не хочу ранить его чувства.
В прошлом я бы подумала, что Рена ничто не заденет. Я бы не беспокоилась из-за смеха. Но за последние несколько дней Рен показал мне многое из того, что кроется за бодрой улыбкой. Я знала его только как непринуждённо позитивного, мускулистого и талантливого парня. Солнце буквально светило из задницы Рена, весь мир был у его ног, и такой уровень оптимистичной идеальности втайне раздражал меня.
Но Рен показал мне, что за зрелой внешностью безупречного лебедя таится давний гадкий утенок. Милый и неловкий задрот, которому не удавалось вписаться в компанию, и который, возможно, до сих пор думает, что никуда не вписывается. И это означает, что у нас гораздо больше общего, чем я когда-либо думала.
Не то чтобы наличие общих черт было важно. У того, к кому я не испытываю влечения. С тем, с кем я не хочу переспать. Вообще. Никогда.
Я прочищаю горло и стараюсь выпрямиться на фитболе.
— Итак, необходимость общаться с Мэддоксом тебя беспокоит. Боксёрская груша — это твой способ справиться с раздражением из-за того, что задиры всё ещё на свободе.
Рен поднимает взгляд от своей еды, выглядя удивлённым.
— Среди прочего, да.
— Ну так вот, послушай, — я ломаю печеньку с предсказанием пополам и отдаю ему половину. — Если тебе от этого