Читать интересную книгу Война крыш - Леонид Словин

Здоровяки, под стать Кейту, они должны были нагнать страху на допрашиваемого. Время от времени то один, то другой пересаживался с дивана на стул и оказывался за спиной Рона Коэна… Это был неприятный момент.

Иногда тот, кто сидел рядом на стуле, пододвигал его вплотную, казалось, он может схватить Рона Коэна белыми здоровыми зубами, словно у крепкого откормленного жеребца.

Допрос, однако, направлял Кейт.

Он сидел напротив Рона, за столом, рядом с телефонами и компьютером. Полицейские досконально исследовали биографию задержанного…

Тут Кейту открылась неизвестная прежде подробность.

Задержанный Рон Коэн оказался мамзером.

Понятие это пришло в израильское семейное право, основанное на Торе, из тьмы тысячелетий.

Оно означало ребенка, родившегося либо в результате кровосмесительной связи или супружеской неверности жены, либо во втором или последующих браках, если предыдущий не был расторгнут по религиозному обряду, по Галахе…

Мамзер, по семейному праву, являлся изгоем.

Религиозные законы запрещали родниться с мамзерами и их потомками. И разрешали детям блудниц вступать в брак только между собой.

Библия свидетельствовала:

«Да не войдет мамзер в общество Господне, и поколение его десятое не войдет в общество Господне…»

Народная мудрость не обошла их молчанием, правда, с иным оттенком: «Голова, как у мамзера». Это означало: «Головастые! Им надеяться не на кого! Приходится вертеться самим!»

— Моя мать, Дани, жила в Кейсарии… её муж был много старше ее. Привез в Тель-Авив…

Со слов задержанного, госпожа Дани родила сына в браке, после долгих лет изнурительного лечения от бесплодия. Однако не от мужа.

Рон объяснил без тени смущения:

— Господь не дал им детей. Мать ездила по врачам — в Германию, во Францию. В Тель-Авиве познакомилась с моим настоящим отцом. Имя его я узнал два года назад. Из записки, я нашел её у матери.

— Она жива?

— К сожалению…

Госпожа Дани из Тверии скончалась несколько лет назад в преклонном возрасте в Тель-Авиве.

— Ты узнал это при жизни матери?

— После её смерти.

— Где она умерла?

— В Герцлии. Там и похоронена. В записке был адрес отца.

— Бумага сохранилась?

— Зачем?!

Проверка того, что наговорил мамзер, требовала бездну времени. Кроме того, половины тех, на кого он ссылался, не было в живых…

— Ты приезжал из Герцлии?

— Сейчас мы живем в Бней-Браке… Я стал бывать у отца по четвергам каждую неделю — стирал, готовил…

— Постой, как его зовут? Амран Коэн?!

— Я к тому и говорю!

Все происходило как в добрых романах Диккенса.

Мамзер покорил черствое сердце необщительного одинокого старика нищего, никогда не знавшего семьи и радости общения с близкими.

— Он такой маленький, добрый. Я думаю, мать была с ним из жалости и недолго… После этого я в первый раз приехал в Иерусалим к отцу. Он принял меня, расспросил о моей жизни. К этому времени я уже был женат, у меня было двое крошек. Две девочки. Он пригласил меня приезжать… А воспитал меня старик Алтер. Он, к сожалению…

— Умер…

— Да. Мир его памяти!

— Амран помогал тебе материально?

— Он бедняк! Иерусалимский нищий. Вы не знали?

— Хочешь сказать, что из вас двоих ты богаче?!

Детективы громко засмеялись.

— Безусловно! Я подрабатываю. Мою посуду в ресторане. Убираю. Плюс пособие… — На их глазах разыгрывался спектакль. — Кроме того, жене помогают родители. Её отец — резник в синагоге…

— Откуда он?

— Курд.

Курдская община, переехавшая в Израиль из Персии в семидесятые, была большой и сплоченной. Курды жили в основном в центре страны.

«Если все это проверять, тут до конца века работы!»

— Амран давал тебе денег? — Кейт не пользовался навязываемым Роном словечком «отец».

— Десять-пятнадцать шекелей — детям на конфеты.

— Деньги у него были?

— Он их жертвовал. На солдат, на больных детей, на синагогу…

Ни с какой стороны Кейт никак не мог к нему подступиться. Мамзер был абсолютно спокоен. В отличие от большинства религиозных ортодоксов — «черных кип», не туживших в израильской армии, Рон Коэн выглядел физически развитым.

— Ты служил в боевых частях? — спросил детектив.

— Да.

Это была редкость.

Рон Коэн воспользовался паузой:

— Вы не задержите меня? Мне сидеть ешиву…

Согласно Торе в течение всей недели после похорон родные умершего должны оставаться в доме, сидя на низких стульях, скорбя о покойном и принимая выражения соболезнования знакомых и соседей…

Почувствовав замешательство полицейских, Рон Коэн разошелся.

Возвращаясь с площади Кикар Цион, где он попрошайничал, домой, Амран Коэн будто бы превращался в идеального отца, доброго дедушку…

— Я привозил к нему детишек. Он благословил их…

— Он молился? Был набожным?

— Безусловно!

— Ходил в синагогу?

— По праздникам? Всегда! Хотя это было тяжело: ноги! По-моему, у него было постоянное место…

— В какой он бывал обычно?

— Я привозил его в Главную синагогу. На Кинг-Джордж!

Рон беззастенчиво врал.

— Он читал молитвенник?

На лицо мамзера впервые словно набежала неясная тень облачка, хотя солнце давно зашло. В кабинете на втором этаже Центрального отдела зажгли свет.

— Конечно…

— Ты говорил, что мыл его в ванной…

— Да, приходилось.

— И ты не заметил, что он не обрезан? Гой?!

Рон Коэн укоризненно взглянул на полицейского: в уголках губ едва уловимо мелькнула насмешливая улыбка.

— Смотреть на детородный орган своего отца?!

Иудаизм строжайше это запрещал.

Кейт не выдержал, грохнул ладонью по столу:

— Святоша…

— За что вы нас не любите? — Рон Коэн был неплохим актером. Лицо его покраснело, он словно приготовился заплакать. — За то, что мы молимся за вас?! Просим Бога отпустить вам грехи?!

В аллее позади Бар Йохай в ночное небо взметнулись первые брызги искр и яркое пламя. Десятки костров зажглись почти одновременно.

Веселый праздник Лаг ба-Омер начался!

Взрослые и дети, в том числе даже самые маленькие, тащили в руках, везли на колясках обрезки досок, выброшенные на свалки ящики, коробки, разбитую мебель.

Костры жгли на пружинистых зеленых израильских газонах, на которые дерн привозили скатанным в рулоны, на пластмассовой основе, и потом расстилали машиной…

Всюду, на пригорках, на асфальте, даже в опасной близости от деревьев, горели костры…

Многие семьи зажгли свои небольшие костры.

Израильтяне сразу же поспешили заняться «общенациональным спортом», а попросту — жратвой, появились шампуры, соки, специи…

Святой город трех религий к ночи наполнился запахом гари, жареного мяса, трелями пожарных машин, хороводами, пением детей и лаем собак.

Рассыпавшиеся по склону огни мерцали вокруг, сколько хватало глаз, до арабской деревни Бейт-Сафафа и вверх в сторону Малки и дальше, к Кирьят-Йовель.

В парке у железнодорожного полотна в Катамонах исюду горели костры.

Иностранные рабочие — в большинстве румыны — на каменных бордюрах попивали свое любимое пиво «Голд-стар» — просоленные, прокаленные солнцем, в белых от строительной пыли майках и шортах, в крепко сбитых рабочих ботинках.

Две молодежные компании выходцев из СНГ — человек по десять-пятнадцать — сидели по обе стороны олив. Совсем чужие друг другу: только «Здравствуй!» и «Пока!».

Улица Бар Йохай против улицы Сан-Мартин…»

Ребята с Сан-Мартин были постарше, серьезнее. Группировались вокруг молодежного паба с многозначительным зловещим названием «Сицилийская мафия».

Паб принадлежал двоим.

Макс — из молодых авторитетов, он иногда ненадолго приезжал в аллею. Сидел с пацанами. Вел себя как старший.

Про второго — по слухам, полковника Советской Армии, афганца — говорили с опаской. Он был темной личностью…

Вечерами в аллее ребята курили, валяли дурака, выгуливали собак, привезенных, как и они сами, за тридевять земель хлебать ближневосточного киселя…

Одинокое дерево со взъерошенной ветром кроной, отделяло боковой придел, закрытый оливами от глаз гуляющих по Главной аллее.

Гия сидел со своими. Слушал. Помалкивал.

Разговор с убийства Амрана Коэна перешел на попрошаек вообще.

— Я видел там у нас одного нищего. Рвал сотенные…

Высокий, с темным плоским лицом, с маленькими

глазками. Арье был с собакой, выбракованным альбиносом-бульдогом Блинки. Он попридержал Блинки на поводке, вспомнил доисторическую родину.

— Лень было считать… Ему говорят: «Ты чего, мужик? Крыша поехала?»

— А он? — спросил рыжий Дан.