Если же осада города затянется, мирному населению придется голодать. Уже сейчас в магазинах почти нет продуктов. Продовольственные склады пусты: последнее забрали для армии.
Колар сделал паузу. Это был крепкий мужчина с широким лицом и светлыми рыжеватыми волосами. Говорил он медленно, что еще больше подчеркивало невозмутимость.
— Некоторые наши товарищи тешат себя иллюзиями. Ждут, что в один прекрасный день вспыхнет всеобщее восстание… — Колар сдвинул на затылок шляпу. Брови полезли вверх. Это было верным признаком того, что он готов к спору. Но через несколько секунд он снова нахмурился. Они вышли на людную улицу, и Колару не хотелось обращать на себя внимание прохожих. — Вот постоишь в очереди за хлебом и поймешь, о чем говорит народ. Женщины на чем свет клянут войну и нилашистов. Но рисковать собственной шкурой никто не хочет. Рассчитывать на всеобщее восстание, как это было, например, в Варшаве, не приходится. Сторонники Хорти за двадцать лет своего господства завели народ в заблуждение и партию нашу основательно потрясли. Сколько мы потеряли хороших коммунистов! Собственно говоря, мы должны рассчитывать только на свои силы, если, конечно, трезво смотреть на создавшееся положение, на солдат, которые дезертировали из частей и которым теперь и море по колено. Им терять уже нечего. Но и тут масса проблем. Беглецы скрываются кто где. Многие из них не знают, как попасть к нам. Оружия у них, как правило, нет. Да мало ли трудностей!
— Одним словом, положение тяжелое, — перебил Колара Хамош.
— Оно и раньше было нелегким. — Колар улыбнулся и по-дружески сжал Хамошу руку. — Ну, нам пора расставаться. С завтрашнего утра начнешь действовать самостоятельно. Указаний сверху не жди. В центр обращайся в случае крайней необходимости. Ну, удачи тебе, Пишти!
У беглецов с первого же дня жизни у тетушки Линды сам собой установился твердый распорядок дня. Умывание, бритье, кипячение чая, завтрак. Потом до самого обеда чтение. Затем приготовление обеда, обед, послеобеденный сон, перед вечером разговоры. После ужина снова разговоры или чтение. И так каждый день.
Местом затворничества ребят была комнатушка, дверь которой выходила в угол двора. На день комнатушку снаружи закрывали на замок, чтобы создать впечатление, что там никого нет. Сюда, к тетушке Линде, и был определен на житье Кальман Фаркаш, который работал на Чепеле, и днем его никогда не было дома.
Днем беглецы и носа не высовывали из своего убежища, чтобы кто-нибудь из соседей случайно не заметил, что у тетушки Линды проживают какие-то люди. Правда, место это было далеко не безопасным, и в основном приходилось уповать на счастливую случайность. Во время любой дневной облавы жандармы или полицейские могли запросто взломать дверь. Не было никакой гарантии, что подобное не произойдет ночью. Во время воздушной тревоги ребята не могли спускаться в бомбоубежище. Да если посмотреть на фальшивые документы, которые для беглецов раздобыла Магда, то не нужно было быть очень проницательным, чтобы не понять, что они липовые. Для улицы они еще с горем пополам могли сойти, но если их рассматривать как следует… А полиция и жандармерия во время облав не торопилась и смотрела в оба…
Кальман Фаркаш обещал принести заводские удостоверения с трубопрокатного, но так и не выполнил своего обещания.
Ожидать много от Кальмана, который больше заботился о своей шкуре, было нельзя. Он был тугодумом и без конца повторял, что, как только кончится война, он уедет в Америку, в единственную, по его мнению, страну, где рабочий, если он не лодырь, может неплохо заработать. Он любил повторять, что ненавидит и гитлеровцев и нилашистов, и потому, мол, его нечего агитировать.
— Война только началась, а в Германии уже нечего жрать, — философствовал Кальман. — Военными маршами народ не накормишь! — А сам в этот момент заталкивал в рот маковую булочку, испеченную тетушкой Линдой. Любая политика, по мнению Кальмана, — сплошной обман. Под конец разговора Кальман всегда просил оставить его в покое.
Тетушка Линда была худа. Точно определить ее возраст было невозможно. Вполне вероятно, что ее худоба в сочетании с добродушием делали ее моложе и женственнее. Она ужасно много курила, а сигареты для себя набивала сама. Готовить она согласилась только на Фаркаша, который был ее старым жильцом и не скупился при расплате. Тетушка Линда отвечала на это тем, что кормила Фаркаша только очень вкусными блюдами. Лаци поначалу подумал, что здоровяк Кальман помимо плодов кулинарного искусства тетушки Линды пользуется и еще кое-чем, но спустя несколько дней понял, что ошибался. В доме тетушки Линды роль ее любовника играл не Кальман, а сосед Криштофа Ача, отец Ирен Кечкеш по имени Тодор.
Два раза в неделю, в строго определенные дни, Тодор, обутый в неизменные сапоги, проходил в кухню, где тетушка Линда подавала ему домашние тапочки, которые держала специально для таких визитов. Возможно, эти тапочки некогда принадлежали ее мужу, а может, одному из прежних квартирантов.
— Садись, Тодорка, небось находился за день-то так, что ноги болят, — глухим, прокуренным голосом говорила тетушка Линда, усаживая черноволосого мужчину в кресло, а сама присаживалась на табуреточку.
Кечкеш водружал на нос очки и принимался просматривать газеты, которые обычно приносил из города Кальман, затем слушал последние известия, передаваемые по радио. Говорил он очень мало, при этом имел обыкновение поглядывать на собеседника поверх очков, отчего походил на хозяина дома.
— Эти гитлеровцы будут бесчинствовать до тех пор, пока маршал Сталин как следует не надает им по заду. Скажи же и ты что-нибудь, Тодор… — начинала разговор тетушка Линда, постукивая кулаками по бедрам.
— Маршал Сталин… Этот грузин хоть куда… — выдавливал из себя Тодор, поглядывая на Линду из-под очков.
— Русский он человек… Ты только так говоришь. Пошла я от тебя, — говорила тетушка Линда, а сама не двигалась с места.
Беглецы в такие моменты обычно говорили хозяйке традиционное «Спокойной ночи» и шли в свою комнатушку. Уходил к себе и Кальман. В доме гасили свет, чтобы ребята могли незаметно выйти из дому.
Спустя добрый час после этого Лаци слышал скрип сапог Кечкеша, когда тот проходил по двору.
«Вот черт! — думал Лаци про Тодора. — Дома жену как прислугу держит, а к тетушке Линде ходит разговляться. Дома измывается над старухой женой, плетью лупит родную дочь. Короче говоря, грубый, серый крестьянин, и вот — на тебе — завоевал сердце тетушки Линды, которая была намного добрее и культурнее его».
Как-то ночью Лаци, крадучись, вышел во двор. Город потонул во мгле. Нигде ни огонька. Где-то совсем близко послышалась автоматная трескотня, а вслед за ней ухнуло несколько пушечных выстрелов. И лишь где-то