туда, где расстанутся. И даже, если Он стерпит боль, то, как назло, Они быстро приедут, и всё будет кончено. Им не дадут умереть.
Она приподнимает правый рукав своей толстовки и прикладывает лезвие к запястью, чуть заносит его в сторону и быстро пропахивает бороздку на коже. Он то взволнованно смотрит вокруг, то возвращается к Ней. Кровь еле сочится.
– Не хочет, – шокировано прошептала Она. – Поможешь?
Он нехотя перехватывает лезвие и углубляется в рану, и Она резко выдыхает от боли.
Так и случится: Они приехали, а Она жива. И крови совсем нет, хотя лезвие вошло в запястье на половину.
Окна четырёхэтажного здания где-то горят, где-то мелькают силуэты людей. Они выходят и вместе направляются ко входу по влажному асфальту. Поднимаются на крыльцо длинными и низкими ступенями. Здесь курят и с интересом смотрят на Них. Золотые буквы на синей табличке гласят, что это – центральный отдел полиции. Вошли внутрь через две простые деревянные двери. В глаза бьёт белый свет, но Он отчетливо видит дежурную часть слева и несколько столов со стульями справа. Прямо же путь преграждает решётчатая дверь. Худой окрикнет кого-то, и им быстро откроют. Спустя пару шагов окажутся у широкой лестницы, расходящейся в две стороны. С Ними остался только Худой.
Она уже вытащила откуда-то старую тряпку, обмотала запястье и спустила рукав пониже.
На втором этаже повернут налево, Худой остановится у третьей с конца двери, достанет ключи и скажет ждать. Они пройдут дальше прямо, пока не упрутся в зарешёченное окно. Облокотились на подоконник.
– Не понимаю, почему не текла кровь, – обратилась Она с досадой и небрежно оттянула рукав, обнажив тряпку. Та побагровела. – Теперь хоть бы инфекцию не занести.
Открывается дверь, Её вызывают. Он отвернулся к окну: город так близко. Прошло немного времени, но всё выглядит совсем незнакомым и диким. Редкие прохожие, горящие фары проезжающих автомобилей, неоновые вывески магазинов в темноте улицы. Он смирился, что скоро Они пойдут разными путями, и успокоился. Лишь бы не на улицу снова. Его усыновят, и будут другие родители, и другая жизнь. А та, которой Он шёл в поисках еды несколько часов назад, уже позади.
Молча подошёл Худой и оставил на подоконнике бутылку воды и булку белого хлеба.
– Поешь, – и пошёл обратно в кабинет.
Он отщипнёт немного, помнёт пальцами: свежий, ещё липкий, и корка хрустит. И поел, запил. Её долго нет, и от бессилия Он сполз на пол, опёршись спиной на тёплую батарею. Теперь рассматривает коридор, смахивая слёзы от напавшего зёва. Рассматривает бетонную мозаику на полу, выкрашенные в две полосы стены и редкие жёлтые лампы. Дверь открылась ещё, и вышла Она. Увидела Его на полу, но ничего не сказала, зато вопросительно посмотрела на хлеб.
– Он и принёс.
– Пытал меня, сука. Требовал, чтобы написала, что мы и другие дачи грабили. Душил, – и подсела рядом.
– Ясно.
Людей становится больше. Всё смотрят на Них с удивлением и вопросом во взгляде, в особенности на Него,. Её снова вызвали, когда подошёл незнакомый высокий полицейский.
– А ты ел чего? Кроме хлеба?
Он медленно качает головой и видит растущее негодование. Мужчина развернулся к коридору: «Какого хрена ребёнка не накормили? Люди!». И обратился к Нему: «Подожди, принесу чего-нибудь».
Она сидит рядом, и Он рассказал о полицейском. Скоро он вернётся с двумя коробками йогурта и гамбургерами. Поблагодарив, Они поели, и почти сразу после этого для Них открыли подсобное помещение рядом с самым окном. Там лежит разная офисная мебель и пыльные матрасы. Они не станут ложится, и будут спать сидя. Спина к спине, как тогда, в первую ночь на дачах. Но сейчас тепло, и можно вытянуть ноги, и дождь больше не идёт.
16
Следующее утро. Они долго спали, а после пробуждения Худой снова вызвал Её, но быстро отпустил. Слонялись недолго. Из кабинета напротив кладовой выйдет мужчина и обратится приглушённо: «Вам не нужна работа, пока вы здесь?». В ответ Она чуть вытянет голову к нему.
– Нужно замазать окно. Материалы я дам.
– Хорошо, – спокойно ответит Она.
Вошли в глубокий кабинет. Длинный стол напротив входа, слева три стула, а справа – широкое окно. Белая краска держится неуверенно.
– Подождите здесь, – он указал на стулья. – Я съезжу в магазин.
Одни. Ему хочется посмотреть, что там в папках бумаг на столе или даже в ящиках. Но полицейский не прикрыл дверь, и не было ни малейшего сквозняка, которым можно было бы оправдаться. И Он вслед за Ней подошёл к окну.
– Нужен шпатель или нож, чтобы убрать старую, – Она задумчиво скребёт ногтем по ссохшейся замазке, посеревшей от пыли и опадающей комочками на подоконник.
Так будут тянуться несчётные дни беспредельной Его скуки и ожидания: не могут же Они остаться тут? Окна нельзя замазывать бесконечно. Работать Она не даёт, отмахиваясь, что Он всё равно ничего не умеет. Да и не стоит Ему, ведь работа пошла бы быстрее. Она и без того тянет как может, оставаясь в каждом кабинете до двух дней. Понимает, что окна могут быстро кончиться. Другие этажи для Них закрыты. Он как-то услышал от одного из работников, что никто здесь не должен знать о Них. Неужели это возможно? Женщины, работающие по правую сторону от лестницы, не перестают таращиться.
Один кабинет отличился тем, что Он нашёл там изрядно потрёпанную книгу – «12 стульев». И принялся читать. Заканчивая, Он бросался в начало и повторял так из раза в раз. История потрясала воображение. А полицейские, застающие Его, хвалили и удивлялись, который раз Он читал эту книгу. Он пожимал плечами с усмешкой: «Интересная». Он и раньше ничего не читал, кроме школьного, а в последние месяцы, казалось, поглупел ужасно. Кабинет, где Он нашёл эту книгу, был огромным, но нерабочим: вдоль стен плотно устроились старые сейфы в серой краске; наваленные друг на друга столы и стулья отдыхают под тёплым слоем пыли. Ему казалось, что Он успевал перечитывать книгу по крайней мере два раза за день, но не был уверен, да и не интересовался сильно. Потом Они перешли в другой кабинет, и больше книг не было. А к Худому не пошли. Или он сам отказался, или Она. Денег кое-как хватало, и даже оставалось немного лишних. Питались хлебом и маслом. Или чем-то похожим на масло, но неподдающимся теплу помещения. Сначала еду покупали сами полицейские, но наконец Их стали выпускать по одному. Кто-то отдал Ему шапку, а другой – тот самый, что накормил Их в